Когда пробуждаются вулканы

— В сорок первом году, — как бы сквозь сон слушал Данила Романова, — Корнея Захаровича взяли на фронт. За форсирование Днепра он получил звание Героя Советского Союза. В сорок шестом вернулся на Камчатку. Вступил в оленеводческий колхоз. Года четыре назад переселился в долину реки Синей…

Данила слушал и одновременно читал письма; он пытался представить себе нынешний образ отца, но воображение рисовало его таким, как двадцать лет назад. Между листочками письма — телеграмма. Данила долго не мог вникнуть в ее смысл. Речь шла о какой-то тетради. Он вопросительно посмотрел на Романова.

— Корней Захарович нашел записки профессора Лебедянского, запрашивает, что с ними делать, — сказал Романов.

Данила кивнул и взял со стола еще одно письмо.

«…Да, это был долгий путь. От простого охотника, проводника экспедиции, до Героя Советского Союза. Путь этот был порой тяжел и горек. Но я прошел его хорошо и вернулся на Камчатку, к вулканам. Когда я не вижу их, я тоскую. Эта привязанность появилась у меня давно, много лет назад, когда мы с профессором Лебедянским спускались в кратер. Вулканы подарили мне дружбу этого замечательного человека и многое отняли — сына, друга. Черная тень подозрения легла на меня… Конечно, меня все еще влекут к себе вулканы, но… Если бы Данила был жив, сказал бы я ему: ты молод, силен, иди, покоряй! Но сына нет. Что потеряно — не вернешь. В этом письме я оглянулся на прошлое, но в жизни надо смотреть вперед. Что принесет мне будущее, я, понятно, не знаю. Предстоит большая работа. Колхоз переехал в долину реки Синей. Будем там строиться заново, и мои руки пригодятся. Я хочу быть полезным народу, насколько это в моих силах.

5 июля 1953 года. Кречетов».

Отец жив! Данила свернул письмо и вложил его в конверт. Романов, не шевелясь, сидел на диване. В комнате было тихо. Серая кошка потерлась о ноги Данилы, прыгнула ему на колени и, устроившись поудобнее, замурлыкала. Он провел рукой по гладкой шерсти и прислушался к себе. Кажется, ничего не изменилось, а надежда, которая все эти годы таилась в душе, вырвалась наконец на свободу и начала разливаться по всему телу, как летний теплый дождь разливается по земле, напитывая ее благодатной влагой. Радость! Никогда еще Данила не испытывал такой радости.

— Дядя Петя! Дядя Петя! — сказал он и уткнулся, как когда-то в детстве, лицом в его грудь.

— Что ты, Данилка! Все ведь хорошо.

Через полчаса они оделись и вышли на улицу.

Ночь лежала над городом. Лениво кружась, падали крупные снежинки. Громоздясь один над другим, поднимались к небу светлые квадраты окон. Сновали автомашины. Романов и Данила шли медленно, нога в ногу.

Они вышли на Комсомольскую площадь и по широкой лестнице стали спускаться к берегу Амура.

— Помнишь лето сорок первого года? — спросил Романов.

— Лестница тогда была дощатая, — ответил Данила.

На берегу не было ни души. Снегопад кончился, и проглянули звезды. Ледяное поле Амура терялось в темноте, и там, на левом берегу, далеко-далеко, приветливо мигал одинокий огонек. У Данилы вспыхнуло острое желание пойти и посмотреть, просто посмотреть, кто там живет, кто не спит в этот ночной час. И оттого, что он не мог немедля исполнить свое желание, ему стало грустно. Какой-то кусок жизни, может быть самый интересный, неразгаданным проходил мимо него.

— Там, в домике, живет прекрасный человек, — задумчиво сказал Романов, когда Данила поделился своими мыслями.

— Вы знакомы?

— Года три назад Новый год с ним встречал, — ответил Романов. — Ты еще молод, Данила, и не знаешь, что такое настоящая грусть. А я это чувство уже испытал. Впервые оно остро дало о себе знать, когда мне стукнуло сорок. С тех пор частенько меня навещает. Ты же знаешь, родился я под Новый год. Одно к одному. Мы как раз закончили путаное дело, домой я вернулся усталым. Не успел переступить порог, тетка поздравила меня с днем рождения. Мы молча сели за стол, выпили, и вдруг мне стало так грустно, что я не мог усидеть ни минуты и вскоре очутился на Амуре. На том, на левом берегу, как и сейчас, одиноко мигал огонек. И меня вот так же потянуло туда. В домике жил старик. Один. Он встретил меня приветливо, усадил за стол. В двенадцать часов мы поздравили друг друга с наступавшим Новым годом и выпили по чарке. Старик не спрашивал, кто я, откуда, но, кажется, нутром понял мое состояние и, чуть сжав меня за локоть своей сухонькой, сильной рукой, сказал: «Сынок, если ты отстал — подтянись, если в атаке — крепись и иди до конца. Пока люди не наведут у себя на земле порядок, кому-то надо ходить в атаки». И теперь, когда мне бывает грустно или очень трудно, я прихожу на берег Амура, смотрю на далекий огонек и вспоминаю старика.

— И почему так: много огней — можно смотреть, любоваться, и ничего. А вот одинокий огонек всегда манит и зовет путника, — отозвался Данила.

— Не знаю, — покачал головой Романов. — Как-то не приходило в голову задумываться над этим…

Они помолчали.

— Крепись и иди до конца, — заговорил Романов. — А я не довел дело до конца. Отступился… Скажи, как он хоть выглядит сейчас?