Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

— А Эверест очень высокая гора. Каждый велик по-своему, но величие Форда — искусственное, и сам он — смертен, а Эверест в своем величии похож на невинного ребенка, играющего в снегу. Эверест вечен.

Как раз в эту минуту до нас донеслись громкие звуки горна и стук лошадиных копыт — мимо нашей веранды пронесся отряд английской кавалерии. Всадники были вооружены, впереди скакали два горниста.

Отряд умчался в горы.

— Недоверие порождает недоверие, — заметил я. — Это закон жизни. Англичане не верят Индии, а индийцы не верят в то, что англичане относятся к ним справедливо и сочувственно. В Гульмарге нет никаких волнений, а все же отряды рыщут по горам, переезжая от одного бунгало к другому, смотрят, как бы какой-нибудь конгрессист не вздумал бросить бомбу!

Со стороны Серклар-роуд показались две влюбленные парочки. Они медленно шли в нашу сторону, облитые лунным светом. Внизу мисс Джойс тоскливо пела песню своего родного Ланкашира, а ее очередной любовник пьяно бормотал:

— Дорогая, я т-тоже из этого, как его, из Л-ланкашира…

Одна из парочек была теперь совсем близко. Мужчина обнял свою спутницу, в неверном лунном свете казавшуюся белой статуэткой, и нежно ее целовал.

Женщина внизу вдруг расплакалась.

— Я хочу домой, хочу на родину, мой мальчик, мой дорогой, увези меня!

— Человек еще не освободился от географии любви, — заметил О’Брайен. — Эта Женщина родом из Ланкашира, вот ее и тянет в Ланкашир, хотя по сравнению с Гульмаргом этот ее Ланкашир…

О’Брайен покачал головой и умолк. Потом снова заговорил:

— Позавчера я встретил в лавке одну англичанку, портниху. Она член лейбористской партии. Ей кажется, что и в Гульмарге могут начаться беспорядки, и она говорит, что те, кто сегодня приносит нам продавать мед, лепешки и репу, завтра могут наброситься на нас с палками. Она говорит, что предпочла бы все же быть убитой соотечественниками, а не чужими ей людьми!

— И вы приняли все это всерьез? Почему эта портниха, член лейбористской партии, испытывает такой ужас перед индийцами? Не оттого ли она нам не верит, что и сама не без греха?

Женщина внизу теперь визжала:

— Я в Ланкашир хочу, глупый мальчишка, я в Ланкашир хочу!

В это мгновение на веранду влетел сын Абдуллы Гариб и не переводя дыхания закричал:

— Бабу-джи, отцу стало плохо! Он курил хукку, а потом вдруг закашлялся и сразу умолк. Я его звал, а он не отвечает, он ничего не отвечает, бабу-джи!

Я побежал вниз. Мертвый Абдулла лежал в своей каморке, глаза его закатились, и зрачки смотрели вверх, как будто он и сейчас все еще чего-то ждал.

Сколько безнадежности было в выражении этих мертвых глаз — сны, которые он видел, так и не сбылись.

К двери торопливыми шагами подошел управляющий. Даже не взглянув на Абдуллу, он обратился к Гарибу:

— Воды для господина майора. Горячей воды, и поживей!

Он исчез.

Гариб положил на землю учебник и взялся за ведро.

— Разбудите, пожалуйста, отца, — застенчиво попросил он, но в голосе его звучало беспредельное отчаяние. — Разбудите отца, а я пока принесу воды для господина майора.

Из комнаты неподалеку доносился чей-то голос. Очевидно, любовник женщины из Ланкашира целовал ее, приговаривая в виде утешения пьяным голосом:

— Я ув-везу тебя в Л-ланкашир, д-дорогая…

Почему Абдулла умер именно сегодня? Именно в эту чудесную лунную ночь? Влюбленные юноша и девушка все еще купались в потоке лунных лучей; налетал порывами легкий ветерок, принося с собою благоухание лесных цветов. Не мог разве Абдулла умереть через несколько лет после этой лунной ночи? Может быть, тогда его сын успел бы стать образованным человеком и исполнилась бы заветная мечта, мечта всей жизни его. Да и как он умер? О, почему он не умер в своем глинобитном домике, среди родных полей и садов? Почему, спрашиваю я? Почему он умер, вечно голодая, вечно страдая и видя свои несбыточные сны?! Почему? Почему в мире каждый день и каждую ночь умирают сотни тысяч и миллионы людей, подобных Абдулле? Зачем такие, как он, вообще рождаются на свет? Зачем они живут? Что это, чья это шутка, какой из богов пожелал такого?!

— Эй, Абдулла! Где ты, свинья эдакая! — донесся откуда-то издалека голос управляющего. — Господин майор требует горячую воду!

Да скажи же ты мне, человек с закатившимися глазами, грязный, старый, лысый и полунагой человек, истерзанный голодом, скажи ты мне, Человек, неужели даже смерть не научит тебя отвечать на ругательства?!

Удивительные лица приходят мне на память, когда я вспоминаю о «Фирдаусе».

Я вспоминаю сикха и его красавицу жену, которые приехали полюбоваться Гульмаргом и, разочаровавшись, уехали, так как оказалось, что в Гульмарге, кроме гор, и смотреть-то не на что!

— Ведь здесь одни только горы! — восклицала красавица, кокетливо дотрагиваясь пальчиком до подбородка. — Нет, мне совсем не понравился Кашмир! Одни только горы!

Я вспоминаю уличных собак.

Вспоминаю старика, жившего на пенсию, и армейского священника, который нес слово Христово в армию. Бедняга всегда чувствовал себя приниженным: почему он священник, а не купец, солдат, актер или министр! Какая беспомощность была в его неспокойных глазах…