Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

Знаю, ты назовешь меня глупцом, и я не найдусь, что ответить тебе. Но я знаю и то, что мир, в котором ты живешь, мир, влюбленный в фантастические сны, мир, ненавидящий бабочек, тоже не сможет ответить на ее вопрос. И сейчас, сидя в поезде, я думаю, отчего пыльца ее крыльев не сходит с моих рук? Подобно пятну на руках леди Макбет, этот след останется навсегда. Но кому я говорю об этом? Ты намного превзошла леди Макбет. Ты не заметишь крови на своих руках, а если и заметишь, то скоро отмоешь!

Остановка. Одни вышли, другие вошли и уселись в вагоне, и ничего не случилось. Никто не умер, никто не родился, не произошло несчастья, поезд не сошел с рельсов, никто не попал под колеса. Никто не почувствовал ни любви, ни ненависти, ни дружбы — ничего не случилось. Только на остановке сошло четверо и четверо вошло.

Мне видно, как на рисовых полях трудятся крестьяне, неподалеку от станции бойко торгует продавец гороха и какая-то женщина в зеленом с алой каймой сари, по виду работница, кормит горохом своего маленького ребенка.

Я откашлялся и плюнул на платформу. Знаю, как тебе не нравилась эта моя отвратительная привычка. Может быть, именно потому я и плюнул. Поверь, я не хотел рассердить тебя, я просто хотел посмотреть, как ты брезгливо сморщишь свой носик. Не знаю, отчего мне сегодня хочется копаться в собственной душе. К чему? И ты, прячущая тело свое в шелк, а губы — под слоем помады, увидев душу мою обнаженной, не почувствуешь ли ты еще большего отвращения?

Поезд медленно отходит от станции. Теперь мы огибаем Западные Гхаты. Косые полосы дождя заволакивают от взоров весь пейзаж. Работающие на полях крестьяне пригнулись к земле и покрыли головы сплетенными из сухих листьев зонтами… Молодая женщина, спокойно спавшая на плече мужа, проснулась от шума дождя и заговорила о чем-то на чужом мне языке. Восточная живость сквозила в ее чертах, а кровь ее, казалось, была согрета индийским солнцем. У этой красавицы из Гоа, говорившей по-португальски, был поистине удивительный голос. Какая-то необыкновенная прелесть, заключавшаяся в нем, нежность и красота тембра покорили меня. Не знаю, о чем она говорила, но смысл ее речи, казалось, был мне понятен. В мелодичности речи слышался шум дождя, наполнявший собой все окрест. Муж ее улыбнулся, и они стали смотреть в окно, взявшись за руки. Рядом с ними, закутавшись в черную шелковую шаль, сидела старуха, по-видимому, свекровь молодой женщины. На шее у нее висел серебряный крест, ее измученное, высохшее лицо, застывшее в неподвижности, напоминало лицо мумии. Она была похожа на ту печальную католическую монахиню, душа которой давно охладела, и ни одна струнка сердца уже не задрожит от тех электрических волн, которые исходят от сидящей рядом с ней пары. Так оно и должно быть, ибо, когда остывает сердце, уходит и жизнь!

Эта бедная старуха, похожая на мумию, и в самом деле казалась мертвой. А ты, что сейчас в расцвете юности, ты, вечно смеющаяся, — ты-то живая?

Женщина из Гоа продолжала говорить. Как звенящий ручей, текли слова из ее уст. Ее муж тихо улыбался и все глядел в лицо жене, и оно из оливкового становилось розовым. Вот щеки ее покрылись румянцем, а через несколько минут лицо ее уже пылало. Ее коралловое сари было в нескольких местах разорвано, да и сандалии были не новые. Углы сумочки, которую она держала в руках, сильно потерлись. Все на ней было поношенное, только лицо сияло молодостью и свежестью. У нее была молодая душа и молодая улыбка, а голос, прохладный и свежий, как дождь, был мечтателен и сладок.

Муж, улыбаясь, указал на что-то за окном. Она подняла глаза. Я тоже взглянул. Там, на склоне горы, пастух и пастушка пасли овец. На коленях у пастушки лежала маленькая овечка, а пастух, опершись на плечо девушки, играл на рожке. Ничего особенного не было в этой давным-давно знакомой, милой сердцу картине. Но вдруг — что это? Отвернувшись от окна и закрыв лицо руками, молодая женщина кинулась на грудь мужа и горько зарыдала. Я остолбенел: что случилось? Отчего она плачет? Я с изумлением смотрел то на нее, то на встревоженного мужа, старавшегося успокоить ее. Вдруг старая «мумия» метнула на молодого человека сердитый взгляд и бросила что-то резкое. Тот, казалось, был опечален. Женщина продолжала рыдать. Старуха не утешала ее. Она села на свободное место рядом со мной и стала смотреть в окно. От черной шелковой шали исходил странный, незнакомый мне запах. Так, наверно, пахнут мумии, когда их вынимают из гробницы. Я взглянул на нее: худые старческие руки дрожали. Но вскоре она овладела собой. Недвижная, она пристально глядела в окно. Воцарившуюся тишину нарушали лишь всхлипывания молодой женщины. Я спросил у старухи:

— Что сказал ей муж? Отчего она так плачет?

Та посмотрела на меня с удивлением:

— Кто тебе сказал, что он муж ей? Он ее брат.

— Брат! — Я так и остался сидеть с раскрытым ртом.

— Чего ж тут странного? — несколько резко сказала старуха. — Ее муж в тюрьме.

— В тюрьме?

Старуха кивнула головой:

— Его приговорили к двадцати восьми годам.

— А что он сделал? Убил кого-нибудь?

— Нет.

— Ограбил?