Когда поют сверчки

– Тут три варианта. Во-первых, может пахнуть мятой… – Я показал на высокие зеленые растения, которые густо покрывали землю между домом и берегом. – Эмма посадила ее здесь семь лет назад, когда мы только купили этот участок. С тех пор мята разрослась по окрестностям как самый злостный сорняк. С ней ни одна газонокосилка не справится.

Синди и Энни улыбнулись.

– Во-вторых, может пахнуть розовой геранью. Вон она растет в горшке в углу. Она называется так не потому, что у нее розовые цветы, а потому, что она пахнет не геранью, а розами. За этот запах я ее и купил несколько недель назад… в вашем универмаге, между прочим.

Наклонившись, Синди оторвала у герани листок и растерла в руке, потом понюхала пальцы.

– Ну и наконец… – Я показал на открытые окна моей спальни на втором этаже. – Холостяки обычно не отличаются аккуратностью, так что, возможно, это пахнет моими носками… но я от души надеюсь, что ты имела в виду мяту или герань.

Синди снова принюхалась.

– Мята. Это мята, точно!

– Если хочешь, можешь набрать немного, и я заварю нам чай с мятой, – предложил я.

Пока Синди рвала листья мяты, мы с Энни поставили чайник. В ожидании, пока закипит вода, я показывал гостьям дом. Энни сразу же заметила большое количество набросков карандашом и углем и множество масляных полотен, занимавших почти все свободное пространство на стенах, и спросила:

– Ты любишь искусство?

– В общем, да.

– Эти картинки очень красивые.

Я кивнул.

– А кто автор? Он из Нью-Йорка или из Лос-Анджелеса? – поинтересовалась Синди.

– Ни то ни другое. – Я покачал головой. – Все это рисовала моя жена.

Синди ничего не сказала – только сложила руки на груди, как бы замыкаясь в слегка отчужденном молчании, но Энни продолжала с интересом все рассматривать. Я провел их по всем комнатам, за исключением одной – моего кабинета. Дверь в него я постоянно держал запертой; впрочем, я и сам редко заходил туда без крайней необходимости.

На глаза Синди попался один из набросков Эммы – с изображением озера. Она долго его рассматривала, потом сказала:

– Я тоже больше всего люблю раннее утро, после восхода солнца, когда туман над водой начинает медленно таять, закручиваясь, как огромный вихрь. – Она кивнула и снова всмотрелась в рисунок. – Твоя жена была очень талантлива.

На кухне я взял из буфета три стакана и стал наполнять их льдом. Мне в голову пришла еще одна мысль.

– Я не показал вам мастерскую. Хотите взглянуть?

Энни с энтузиазмом кивнула, а Синди разлила чай и вручила каждому по веточке мяты.

Ледяной чай нас освежил и взбодрил, и, отправляясь в мастерскую, мы чувствовали себя отдохнувшими, словно не было многочасовой прогулки по озеру, которая – какой бы приятной она ни была – наверняка отняла у Энни немало сил. В мастерской я сразу включил освещение, нажал клавишу «Воспр.» на CD-проигрывателе, и из колонок зазвучал Моцарт.

– Значит, здесь вы с Чарли работаете? – недоверчиво осведомилась Синди.

Я кивнул.

– Неплохое местечко, не так ли?

– Отличное! – согласилась Энни, разглядывая развешенные на стенах инструменты.

Я объяснил, как мы с Чарли работаем над заказами.

– И он действительно тебе помогает? – снова удивилась Синди.

– Видела бы ты, как он орудует бензопилой! Да Чарли может за десять минут вырезать из бревна медведя… или ангела. За прошедшие годы я тоже кое-чему научился, но по плотницкой части он по-прежнему даст мне сто очков вперед!

– Ты шутишь?!

– Вовсе нет, – сказал я, показывая стальную балку и тали под потолком, с помощью которых можно было поднимать и перемещать громоздкие, тяжелые предметы вроде упомянутого бревна. – У Чарли золотые руки. Из него мог бы выйти отличный хирург, если бы он не предпочитал работать с деревом.

Синди пристально посмотрела на меня и, слегка подавшись вперед, задала вопрос, который не давал ей покоя, наверное, с тех пор как мы виделись у Энни в больнице.

– А ты что, разбираешься в… медицине? – Она хотела сказать «в хирургии», но в последнюю секунду передумала.

Я улыбнулся.

– Когда-то я кое-что читал, но все равно в этой области я дилетант.

Синди с сомнением покачала головой и опять огляделась.

– Здесь так чисто, так хорошо все продумано, да и инструменты лежат очень удобно. Все под рукой, ну просто как… в операционной!

Что я мог ей на это ответить?

Глава 24

Человеческое сердце – весьма примечательный орган. Оно предназначено для того, чтобы двадцать четыре часа в сутки качать по жилам кровь, а его запаса прочности достаточно как минимум для ста двадцати лет бесперебойной работы. Больше того, сердце сокращается и расслабляется совершенно автоматически, рефлекторно, не требуя от человека ни волевых усилий, ни мысленных команд. Оно просто работает, вот и все. Я прочел немало книг о его устройстве и давно пришел к выводу, что если что-то во Вселенной и может служить неоспоримым доказательством существования Творца, то это именно человеческое сердце.