Когда пируют львы. И грянул гром

Когда дверь в кабинет распахнулась и вошли двое, Ронни Пай встревоженно поднял голову.

– Доброе утро, Ронни, – весело приветствовал его Шон. – Ну что, успел срубить монету сегодня или еще рановато будет?

Ронни что-то сдержанно пробормотал и встал.

Шон выбрал из кожаной коробки на столе сигару, понюхал.

– Неплохой табачок, лошадиным навозом попахивает, – заметил он и откусил кончик. – Дай-ка огоньку, Ронни, что стоишь? Я же твой клиент, где твои манеры?

Ронни неохотно, не зная, чего ждать от неожиданных гостей, поднес Шону горящую спичку. Шон уселся в кресло и положил ноги на стол, аккуратно скрестив их в районе лодыжек.

– Ну? Так сколько я тебе должен? – спросил он.

Этот вопрос только усилил подозрительность Ронни, и он испуганно посмотрел на саквояж в руке Майкла:

– Ты имеешь в виду всего? С процентами?

– Да, с процентами, – подтвердил Шон.

– Ну… точно сказать не могу, надо подсчитать.

– Примерно, выдай мне круглую цифру.

– Ну… если навскидку… сам понимаешь… это будет где-то… ну, не знаю… скажем…

Ронни замолчал. «Кажется, этот саквояж у него чертовски тяжелый, – подумал он. – Вон как туго набит…» Мышцы Майкла действительно напряглись под его тяжестью.

– Скажем, двадцать две тысячи восемьсот шестнадцать фунтов и пятнадцать шиллингов.

Назвав точную цифру, Ронни благоговейно замолчал – так, наверное, умолкает какой-нибудь дикарь, произнеся имя своего божества.

Шон опустил ноги со стола и, наклонившись, смел на пол все лежащие на нем бумаги:

– Прекрасно. Ну-ка, Майкл, расплатись с ним сполна.

Майкл торжественно водрузил саквояж на очищенное место. Но Шон подмигнул ему, и серьезный вид юноши как ветром сдуло. Он сразу заулыбался.

Даже не пытаясь скрыть крайнего возбуждения, Ронни сунул обе руки в раскрытый саквояж и вытащил из него два брезентовых мешка. Распустил тесемку одного из них и высыпал на стол золотые монеты.

– Откуда у тебя это? – выпучив глаза, сердито спросил Ронни.

– От верблюда.

– Но здесь целое состояние, – запротестовал Ронни и снова заглянул в саквояж.

– Да уж, порядочно будет, что скрывать.

– Но… но…

Ронни, как курица в земле в поисках червяка, рылся пальцами в куче золотых монет, словно хотел таким образом узнать тайну их появления. Но Шон не зря провел неделю в Йоханнесбурге и еще два дня в Питермарицбурге; там он посетил каждый банк, обменивая небольшие партии монет с Крюгером на викторианские и португальские монеты, а также монеты других государств. Он еще минуту с довольной и презрительной улыбкой наблюдал за безуспешными попытками Ронни Пая. Наконец извинился.

– Ладно, нам пора домой, – сказал он и, положив руку на плечо Майклу, направился к двери. – Будь добр, остаток положи на мой счет, – бросил он, не оглядываясь.

Возражать не имело смысла, и слова замерли на губах Ронни, так и не прозвучав; отчаяние в его лице смешалось с разочарованием и досадой. Он смотрел в окно, глядя, как владелец фермы Лайон-Коп уселся в двуколку, покрепче натянул на голову шляпу, учтиво помахал хлыстом на прощание и спокойно ускользнул из его лап.

Все лето среди холмов Лайон-Коп стучали топоры и не смолкало пение сотен зулусов. Как только дерево, шумя ветвями, валилось наземь, к нему подходил человек с мачете в руке и начинал снимать с него толстую кору, полосы которой потом связывал в пучок. И каждый поезд, покидающий Питермарицбург, тащил за собой вагон, набитый этой корой, отправляя его на завод по производству экстракта.

Каждый день, проведенный вместе, скреплял узы, связавшие Шона и Майкла. Между ними даже выработался особый язык, примечательный своей краткостью и экономией слов. Как-то естественно получилось, без долгих обсуждений, что каждый из них взял на себя ответственность за отдельные сферы деятельности на ферме. Майкл стал отвечать за содержание и эксплуатацию оборудования, за погрузку и отправку сырья, работу с документацией и заказы материалов и оборудования. Сначала Шон, стараясь делать это незаметно, проверял его работу, но, убедившись, что у него все идет как по маслу, успокоился. Расставались они только в конце каждой недели: Шон отправлялся в Питермарицбург по вполне понятным причинам, а Майкл из чувства долга ехал в Теунис-Крааль. Домой он приезжать не любил, терпеть не мог бесконечные упреки Анны, обвинения в предательстве, ее истерические припадки, сопровождаемые потоками слез. Но еще хуже он переносил вечный молчаливый укор на лице Гарри. А в понедельник рано утром с чувством выпущенного на свободу преступника он отправлялся обратно в Лайон-Коп, где его приветствовал Шон.

– Как там у нас дела с этими топорищами, черт бы их побрал, а, Майк?

И только по вечерам, сидя на веранде, они могли спокойно побеседовать. Говорили о деньгах и о войне, о политике и женщинах, об акации, конечно, причем говорили на равных, не обходя острых углов, как люди, которые трудятся вместе для достижения общей цели.