Когда осыпается яблонев цвет

– Уже? Что же ты молчал?! Проси счет скорее! – Маша занервничала, заерзала на стуле, стала оглядываться в поисках официанта и, конечно же, сразу выкинула из головы странное поведение мужа.

Спустя пять минут они уже ехали в сторону школы. Теперь Маша нервно ерзала на сиденье машины и постукивала пальцами по стеклу, будто говорила: «Быстрее! Быстрее!» Егор не слышал стука. И ведущего радионовостей, рапортующего о том, как Москва празднует свой день рождения, он тоже не слышал. Как ни старался он задвинуть засов, Маша невольно успела втолкнуть воспоминания в приоткрытую створку, и теперь Егор слышал только эхо так и не утихшей окончательно боли. Он машинально вел машину и думал о своем:

«Так все-таки показалось или нет? Может, она и работает до сих пор. Кто знает? Забавно, если так. Хотя что уж тут забавного? Не хватало еще, чтобы она у Миньки преподавала. Надо будет все-таки узнать о преподавательском составе. Можно будет, если что, перевести Миньку после началки в другую школу. Маша, конечно, будет возражать. Она всю округу перебрала в поисках лучшего для любимого сына, но придется ее как-нибудь убедить. А как убеждать? Что говорить? Ладно, там видно будет. Во всяком случае, уж точно не правду». Егор криво усмехнулся, представив, как это будет звучать: «Просто тут работает одна особа. Кстати, именно она может рассказать тебе многое о моей первой любви. Можете ведь, Маргарита Семеновна, не правда ли?» – спросил он невидимого противника и остановил автомобиль у школьной калитки.

Маша выскочила из машины, оглянулась на Егора:

– Пойдем?

– Знаешь, иди одна.

– А ты что же?

– Я тут подожду. Устал что-то.

Он снова врал. Врал и боялся. Боялся столкнуться с воспоминаниями лицом к лицу.

12

Холодная погода сентября быстро помогла Марте избавиться от воспоминаний о тягостном отпуске, а долгожданные, но короткие дни бабьего лета располагали к мечтам о следующей поездке. Мечтать Марта любила. Даже четкое осознание несбыточности своих желаний нисколько не портило ей настроения. Если не грезишь о чем-то нереальном, этого почти наверняка никогда не случится. А витая в облаках, все же имеешь пусть призрачный, но все-таки шанс туда забраться.

Таким облаком был для Марты Париж. Нет, она не жаждала увидеть те объекты, от которых сходят с ума туристы всего мира. Она не думала о том, как попасть в Лувр, или постоять под Эйфелевой башней, или раскинуть руки на траве Марсова поля, или поглазеть на витрины на Елисейских Полях. Она мечтала о другом: весной (непременно весной или летом, чтобы было много цветов, красок и запахов) она в шикарном (конечно, в шикарном, а разве можно в Париже в каком-нибудь другом?) платье и в туфлях на шпильках («Ха-ха… – сказала бы Натка. – Да тебе шпильки идут, как корове седло!») – но все равно на шпильках (плевать на высокий рост и излишнюю худобу) во всем этом Марта идет, нет, летит по парижским бульварам, улицам, переулкам, по всем тем мостам, набережным и паркам, где ступала нога ее кумиров. Она хотела пить кофе в ресторанчике и за столиком, где сидела Эдит Пиаф. Она хотела видеть, как цветет герань на подоконниках в квартирах, в которых когда-то жили Гейнсбур или Далида. Она мечтала услышать в ритме города, почувствовать в запахе круассанов, уловить в глотке терпкого красного вина голоса Азнавура и Матье, надрывающих душу словами: «Вечная любовь. Верны мы были ей…»

– Не понимаю, чего томишься? – много раз уже говорила Марте верная Натка, услышав ее очередные стоны о недосягаемом Париже. – Купи тур и поезжай. Не так уж это и дорого. Хочешь, вместе поедем? Я бы тоже не отказалась по Парижу прошвырнуться.

– Ты не понимаешь, – с нажимом отвечала Марта.

– Конечно! Куда уж мне, – раздражалась Натка, – с моей зарплатой и «жутко обеспеченной» семьей мечты о шикарной жизни мне не понятны. И кстати, зачем ты забиваешь ими свою голову, мне непонятно тоже.

– Моя голова, – откликалась Марта, и разговор на этом исчерпывался.