Когда мы состаримся

— То-то и оно, что такую же, — посмеиваясь, подтвердил Мартон. — У, её высокородие — тонкая штучка! Но никто про то не знает, только я да Моцли — да ещё муж её. Муж простил, Моцли заплатили, а старый Мартон… мне что за дело! Вот и помалкиваем все трое, как воды в рот набрали. Словом, это не первый раз.

Не знаю уж почему, но открытие это принесло мне некоторое облегчение. У меня забрезжила догадка, что главная вина тут, может, и не Лорандова.

— Так что идёмте первым делом к Моцли, — подбодрил меня Мартон. — Но с одним условием: говорить буду я. Вы ни-ни, ни словечка. Потому что Моцли этот — хитрая бестия. Заметит, что выведываем, и начнёт врать, как газета. Так что я сразу наброшусь на него, огорошу, чтобы не вилял, не отступал. Ахну что-нибудь такое, будто точно знаю, напугаю его и вытяну всё, прежде чем опомнится. А вы глядите да учитесь, как на чистую воду выводить, может, пригодится, как станете вице-губернатором.

И он ускорил шаг, увлекая меня за собой по набережной Дуная, прикрывая полой от резкого ветра и приговаривая, что забавней приключения не придумаешь, вот уж посмеёмся когда-нибудь.

Вдоль набережной тянулся под Замком ряд убогих лачуг, настоящих развалюх. До какой уж тут казистости, если каждую весну, в ледоход их подмывает Дунай! Обитали в них извозчики. А в ветхих, сколоченных из чего попало конюшенках стояли лошади: когда-то резвые выносные рысаки, краса барских выездов, а ныне — заочные подопечные разных обществ защиты животных, грезящие над своими скудными яслями о днях счастливой юности с безутешным вопросом в глазах: что ждёт нас, когда совсем состаримся?

В ту бальную ночь в окошках лачуг везде горели свечи. Извозчики поджидали полуночи, чтобы опять запрягать и ехать, развозить по домам нанявших их господ.

В одно из таких оконец и заглянул Мартон. Для этого пришлось подтянуться на руках: окна были высокие, чтобы вода не достала.

— Там он, — сообщил, соскакивая, подмастерье, — но в плаще, уже собирается.

Ворота были распахнуты, фиакр — во дворе. Покрытые попонами лошади вскидывали опустевшими торбами.

Даже не распрягал: значит, опять спешит в дорогу.

Сделав знак следовать за ним, Мартон устремился к двери.

Дверь открывалась не просто. Взявшись за ручку, надо было приподнять и одновременно подтолкнуть её коленом, иначе она не поддавалась. Мартон, уже, как видно, знакомый с её достойными хитроумного английского замка секретами, справился с ней одним толчком, и мы очутились в тесной, провонявшей колёсной мазью комнатушке.

На придвинутом к стенке колченогом столе стояла пустая пивная бутылка, в узкое горло которой была всажена зажжённая свеча. За столом сидел Моцли и ужинал, жадно запихивая в рот поочерёдно то кусок кровяной колбасы, то ломоть хлеба ещё толще — не ломать, а «ломтину» на языке тогдашних школяров.

На нём был широченный сборчатый плащ табачного цвета и надвинутая на глаза закуржавевшая той студёной майской ночью широкополая шляпа. Иней не таял на ней в этой сырой, холодной комнатёнке, где и стены были все в блёстках, как в сталактитовой пещере.

Упитанный детина был этот Моцли, толстощёкий, пучеглазый, тем бесцеремонней на нас воззрившийся, что ввалились мы к нему без спроса.

— Ну? Опять на пожар? — были первые его обращённые к Мартону слова.

— Постой, старина, не ершись! Не на пожар! Другая совсем беда. Раскрылось всё! Прихватят на таможне барчука.

Моцли не на шутку испугался. Здоровенный ломоть хлеба вопросительно застыл у него во рту, составив как бы продолжение мясистого носа. Справясь с испугом, он дожевал, проглотил и запил большим глотком из пузатого стакана, не сводя с меня выкаченных глаз.

— А я думал, загорелось где и опять за пожарной трубой надо лошадей гонять. Как загорится где, всё меня гоняют. Даже в Маломлигет,[108] и то меня. Почему город своих лошадей не заведёт?

— Погоди, Моцли, слышь-ка, — перебил его Мартон, — ты про трубу мне не заливай и за свой воротник тоже. Не Маломлигет, а сам ты как бы не погорел, вот что, и погоришь, если не выслушаешь! Муж той мадамы дознался обо всём! Людей вперёд послал, чтобы задержали барчука и доставили обратно.

Моцли силился сохранить непринуждённый вид, хотя глаза целиком его выдавали.

— Про какого барчука ты мне плетёшь? Про какую ещё мадаму?

— Ну чего из меня дурака-то строишь? — наклонился Мартон поближе. — Не ты, что ли, госпожу Бальнокхази из дома увёз с молодым барчуком? Номер-то у тебя сзади — думаешь, не видели?

— Ну и что, ежели увёз? На бал повёз.

— Хорошенький бал! Как бы не пришлось тебе самому в другом месте поплясать. Слышал ведь небось, что арестовать студента хотят. Так вот, это брат его младший, от господина советника как раз. Советник сказал ему: жена, мол, сбежала с барчуком, вот они его сейчас везде и разыскивают.

Самое время было в зубах поковырять, чему Моцли и отдался с большим усердием. И языком помогал, и ногтями, пока не выковырнул какую-то мешавшую ему соломинку. Ни дать ни взять тот самый утопающий с бесполезной соломиной в руках.