Когда мы состаримся

Себя я убеждал в том, что навещаю брата.

Оправданием служило мне и то соображение, что в искусстве обязательно надо двигаться вперёд. И если с пяти до восьми вечера играть под аккомпанемент сестрицы Мелани на скрипке вальсы и кадрили, которые остальное общество будет танцевать, — это, во всяком случае, времяпрепровождение целесообразное и музыкальная подготовка хорошая.

Ибо в доме Бальнокхази почти всегда собиралось общество — очень пёстрое по составу, так что и не припомню сейчас в точности, кто да кто. Весёлая молодёжь, любящая повеселиться. Каждый вечер там бывали танцы.

И мне даже выпадало иногда счастье потанцевать с Мелани, когда её кто-нибудь сменял у фортепиано.

Ни до, ни после не встречал я танцорок лучше. Вальсировала она, в полном смысле едва касаясь земли, с грацией ни с кем и ни с чем не сравнимой. А вальс был любимым моим танцем. В вальсе я был подле неё один и мог неотрывно упиваться её взором. Не то кадриль, её я меньше любил. Там постоянно меняешь партнёршу, предлагая руку другой, а что мне за дело до других!

Сестрице Мелани, казалось, такую же радость доставляло танцевать со мной, как и мне с ней.

И даже если у советника не собиралось никакого общества, что бывало очень редко, всё равно устраивались танцы. Уж две-то дамы и два кавалера всегда находились в доме: красавица советница и бонна, Fr"aulein[77] Матильда; Лоранд и Пепи Дяли.

Отец этого Пепи, близкий друг Бальнокхази, был агентом венского двора. Мать же его танцевала когда-то в венской Опере (но это я узнал позже).

Пепи был миниатюрным образчиком изящного светского кавалера. Однокашник Лоранда, правовед-первокурсник, он был ростом всего с меня. Личико почти детское, с мелкими чертами, ротик маленький, как у девочки. И однако, в жизни я не видывал клеветника грязнее этого чистенького красавчика.

Как завидовал я его уменью вести беседу, смело и кстати сострить; его непринуждённости, уверенности в обхождении с женщинами. По сравнению с ним я был чурбан чурбаном, он же вился, вертелся ужом. Что ни сделает — сама ловкость и проворство, какую позу ни примет — само пластическое совершенство.

«Вот каким должно быть, чтобы добиться в жизни счастья», — подсказывало мне тайное чувство.

Не нравилось мне только, что он и Мелани говорил всякие лестные слова. Этого бы делать не следовало.

Не мог же он не видеть, как я к ней отношусь.

В кадрили имел он обыкновение опережать меня, когда кавалеры меняли — дам, и перехватывать мою, делая затем круг с Мелани. Он это считал преостроумной шуткой, и я несколько раз спустил ему. Но однажды, едва он собрался проделать то же самое, схватил его за руку и изо всей силы отпихнул, хотя был он уже студент, а я всего-навсего синтаксист.[78]

Героический этот поступок не только мне доставил удовлетворение, но и Мелани. В тот вечер мы танцевали до девяти, я всё время с Мелани, Лоранд — с её матерью.

Когда общество разошлось, мы с Лорандом спустились к нему в комнату на первом этаже. Пепи увязался с нами.

«Ну, сейчас в драку полезет, — подумал я. — Отколочу его!»

Но вместо этого он стал надо мной насмехаться.

— Представь, — сообщил он Лоранду, растягиваясь на его постели, — мальчик меня ревнует.

Брат тоже засмеялся.

И правда, смех один: ребёнок, ревнующий к ребёнку.

Я, однако, пылал не одной лишь ревностью, но рыцарскими чувствами. И уже успел вычитать из романов, как полагалось отвечать на подобные насмешки. И сказал:

— Сударь, запрещаю вам порочить имя этой дамы.

Они принялись смеяться ещё пуще.

— Нет, ей-богу, он мне по сердцу, этот Деже, — заметил Пепи. — Доставит он ещё тебе хлопот, Лоранд. Настоящим Отелло заделается, как за трубку возьмётся, вот увидишь.

Болезненный укол для моего самолюбия. Я ведь не сподобился ещё вкусить той божественной амброзии, коя мальчика делает мужем. Разделительным знаком меж детством и зрелым возрастом служит, как известно, курительная трубка. Лишь тот, кто уже держал чубук в зубах, может считаться мужчиной. На этот счёт меня дразнивали не раз.

Надо было, следовательно, показать себя.

На столе у брата стояла табачница с турецким табаком. Я подошёл, набил вместо ответа трубку, разжёг и стал раскуривать.

— Но-но, не крепок ли для тебя, мой мальчик, этот табачок? — издевался Пепи. — Лоранд, отбери у него трубку, смотри, как он побледнел, сейчас ему дурно сделается.

Но я нарочно продолжал потягивать трубку. Дым дурманил голову, щипал язык, однако я не выпускал трубки из зубов, пока не докурил.

Это было первое и последнее моё курение.

— Воды хоть выпей, — сказал Лоранд.

— Не хочу.

— Ну так ступай домой, а то стемнеет.

— Я темноты не боюсь.

Однако чувствовал я себя словно слегка опьяневшим.

— Аппетит-то не пропал? — подтрунивал Пепи.

— Осталось достаточно, чтобы такого вот гусарика пряничного съесть, вроде тебя.

— Гусарика пряничного! — покатился со смеха Лоранд. — Ну, тут он тебя поддел.

Гордое сознание, что я рассмешил брата, совсем меня приободрило.

Пепи же, напротив, посерьёзнел.