Когда мы состаримся

Это был сухощавый человек, тонкий и длинный, как палка, с такой крохотной головкой наверху, что невольно приходилось усомниться: а для того ли она ему служит, к чему предназначена у других? Гладко выбритое лицо, не позволявшее с уверенностью судить о возрасте, жёлтые щёки с коричневато-рыжеватыми пятнышками, поджатые губы и подбородок с кулачок. Зато нос непомерно большой и отталкивающе крючковатый.

Он приветливо поздоровался с гостями, сопроводив рукопожатие словами, что господина заседателя давно имеет счастье знать, а господина исправника особенно рад приветствовать впервые. Несмотря на эти любезности, лицо его, однако, сохраняло полную неподвижность.

Исправник, казалось, принял обет молчания, и всё бремя разговора легло на заседателя.

— Экзекуция прошла благополучно.

Начало для беседы было, во всяком случае, избрано самое подходящее.

— Очень, очень сожалею, что дошло до этого. Я ведь люблю и уважаю Топанди, хотя и терплю от него беспрерывные гонения. Искреннейшее моё желание — обратить его. Достойнейший, отличнейший был бы христианин. И не стыжусь признаться в своём великом промахе: что привлёк сего мужа к ответу за поношение. Каюсь, каюсь в этом моём проступке. Ибо ударившему тебя по правой щеке подставь и левую! Вот как надобно поступать.

— Ну, тогда правосудию нечем было бы и заниматься.

— Сознаюсь, что очень рад был, когда вы нынче утром со взысканием явились. Душа возликовала при мысли: вот, неприятель повержен, лежит у ног моих. Корчась, тщетно пытается впиться в пяту закона, поправшую его. Да, возрадовался; но радость сия была греховна, ибо падших должно любить. Верующий да не радуется беде ближнего своего. Мой грех, и мне надлежит его искупить.

«Верни ему равную сумму, вот тебе и искупление самое простейшее», — подумалось заседателю.

— Посему наложил я на себя покаяние, — объявил Шарвёльди, сокрушённо склоняя голову. — Я всегда, впадая во грех, налагаю кару на себя. Однодневный пост да будет теперешним моим наказанием. Буду с вами сидеть за одним столом, но пищи не вкушать, смотреть — но в рот не брать ни кусочка.

«Ничего себе! — подумал ошеломлённый заседатель. — Этот поститься собирается, мы у соседа набили животы — будем сидеть, глазами хлопать, тоже не притронемся толком ни к чему. Да Бориш в шею вытолкает нас отсюда после этого!»

— У господина исправника голова, по всей вероятности, разболелась от выполнения тяжкого служебного долга? — предположил Шарвёльди, ища приличествующего объяснения его молчанию.

— По всей вероятности, — заверил заседатель.

Юный чиновник и впрямь расположен был скорее соснуть, чем пообедать. Бывают люди, столь счастливо устроенные, что их после одного-двух стаканов вина сразу клонит в сон, и бодрствовать для них в такие минуты — пытка, изощрённей которой не выдумать даже китайцам.

— Должность, много сил отнимающая, — подкрепил высказанное предположение Шарвёльди. — Усердие, рачительность, они рано изнашивают человека. И не находят признания на этом свете. Но сполна вознаграждаются на том, надо полагать.

— Я бы вот что предложил, — молвил заседатель. — Пока там команда очистит стены и с коляской вернётся, господину исправнику в самый раз бы прилечь да отдохнуть!

— Сон — дар божий, — благочестиво подымая очи, изрёк хозяин. — Мы против высшей воли погрешим, лишив ближнего этого благодеяния. Пожалуйста, вон кушетка, устраивайтесь поудобней.

Довольно трудная это была задача — устроиться удобно на плетёном лежаке с ручками, который хозяин отрекомендовал «кушеткой». Как видно, и он служил тут аскезе и умерщвлению плоти. Исправник, однако, улёгся, пробормотал какое-то извинение и тут же уснул. И во сне увидел того же заседателя и себя самого за накрытым столом, те же картинки из Священного писания кругом — но все перевёрнутые лицом к стене. Хозяин же… хозяин вверх ногами свисал с потолка на том самом месте, где перед тем была двенадцатирожковая люстра.

Чёрт знает, что за сон!

На деле хозяин с гостем сидели по обоим концам длинного стола, друг напротив друга, ибо так уж заблагорассудилось накрыть сударыне Борче.[71] И поскольку исправниково место осталось пустовать, они по дальности расстояния, угощая, никак не могли дотянуться один до другого.

Дверь наконец отворилась — с таким затейливым скрипом, будто кто-то запищал, умоляя впустить, — и Борча с суповой миской появилась на пороге.

Заседателю ничего не оставалось, как пойти на жертву ради чести мундира: пообедать в этот день дважды. Он полагал, что справится с такой задачей.

Однако же не сумел.

Есть одна национальная мадьярская особенность, поэтами ещё не воспетая. Не принимает наш желудок некоторых блюд, не хочет принимать.

Это чисто венгерское, родное; иностранцу этого не понять.

Одной нашей политической знаменитости поставлено было Я упрёк, что в первой же своей инаугуральной речи в сословном собрании приплёл он некстати… шпинат. Было же это как раз очень кстати в качестве довода «super eo»:[72] что р'oдина нам всего дороже.