Когда мы состаримся

На год раньше сверстников добрался я до так называемого «латинского класса»: семестра, на котором изучалась латынь.

И первые же свои познания в латинской грамматике обратил на то, чтобы разгадать неведомую надпись.

Не введи нас в искушение! Вот что она, оказывается, значила.

Но это же фраза из «Отче наш», сто раз слышанная и мной самим повторявшаяся!.. Однако теперь я ещё меньше, чем раньше, понимал, зачем она здесь.

И тем сильнее рос мой суеверный страх перед домиком, надпись на котором предостерегала от искушения.

Может, оно там и живёт, прячется, это таинственное «искушение»?..

Известно, какие нелепые чудища, диковинные страшилища рисует иной раз детское воображение.

И вот в тот день дверь была открыта, и я узнал, что домик — наша фамильная усыпальница.

Прежде вся увитая плющом, она была теперь распахнута, и из зияющего входа сочился слабый свет.

Издали, из сада, его не видно было: вход затеняли два больших можжевеловых куста по бокам. Склеп освещён был только для входящих.

Четверо мужчин по ступеням снесли гроб вниз, мы сошли за ними.

Вот оно, значит, обиталище искушения; тщетно мы молились да молились: «Не введи…» Пришлось войти.

Опустясь, мы оказались под низким известковым, в мелком гравии, сводом, позеленевшим от сырости.

В стены вдавались глубокие ниши, по четыре с каждой стороны; шесть были уже заполнены. Перед каждой — мраморная плита с надписью золочёными буквами, возвещавшей, кто там покоится.

Принесённый гроб установили в седьмой нише. Один из дворовых, молитвенно сложив руки, с наивным благоговением принялся читать «Отче наш»; остальные тихо, заунывно вторили. Последнее «аминь, аминь»… И нас оставили одних.

Бабушка, которая, взяв нас за руки и ни словом, ни звуком не выдавая своего состояния, стояла до их ухода в глубине склепа, в исступлении грянулась наземь перед нишей.

Чего только не наговорила она вне себя! Даже передать невозможно.

И плакала, и молила, и корила покойного. Распекала, будто малого ребёнка, который нечаянно порезал палец. Спрашивала, зачем только он это сделал. И снова осыпала тяжкими укоризнами, браня несчастным трусом, грозя карой небесной, вечным проклятием — и у него же прося прощения, улещая, уговаривая вернуться, называя добрым, хорошим, замечательным; расписывая, какая у него славная, верная, любящая жена и два молодца-сына. И как можно было забыть обо всех! В прочувствованно-благочестивых выражениях увещевала она его быть добрым христианином, верить, любить, надеяться, уповая на бога, на бесконечную милость его; смириться со злополучной судьбой… И наконец, разметав волосы, которые белыми голубями бились у неё над головой, принялась неистово богохульствовать.

Страшнее Страшного суда показалась мне эта ночь.

Чт'o там изрыгающие пламя чудища апокалипсиса, чт'o извергающие мертвецов могилы в сравнении с ужасом, который объял меня в тот час!

Привезти родного отца, умершего какой-то внезапной насильственной смертью, — привезти с опаской, тайком, и схоронить без всякого христианского обряда, погребального звона и отпевания, даже без того крёстного знамения, которым священник напутствует последнего нищего, — и тут же, в могильном склепе, проклясть, как бабушка; само царствие небесное предать проклятию и врата его потрясти, у коих стоим, в безумном отчаянии в крышку гроба бия кулаками.

Теперь, зрелым умом, когда и мою голову припорошило снегом, я, однако, понимаю: нужно было побывать там; пригубить горькую чашу, коли уж она не миновала нас.

Без сил распростёршись у ниши, бабушка прильнула лбом к скосу гроба, окатив его волной белых волос.

Наконец она поднялась; лицо её разгладилось, слёзы высохли.

— Побудемте здесь ещё, — сказала она.

И присела на каменную лестницу, на нижнюю ступеньку, поставив перед собой фонарь. Мы подошли ближе.

На нас она не смотрела, её большие чёрные глаза были прикованы к фонарю, словно в его пламени виделось ей далёкое прошлое.

Внезапно она схватила нас за руки и привлекла к себе, на лестничную ступеньку.

— Вы — отпрыски злосчастного семейства, каждый член которого кончает жизнь самоубийством.

Так вот она, мрачная тайна, затенявшая лик всех взрослых представителей нашего рода! Нам всегда казалось, что старших в нашем доме окутывает какая-то загадочная меланхолическая дымка. Вот, значит, что это за дымка.