Когда мы состаримся

— На двадцать бутылок шампанского! И чтобы тут же выпить.

— Идёт.

— А кто сробеет, с того — отступное!

— Вот оно!

Оба достали кошельки, выложили по стофоринтовому билету.

Я тоже вытащил кошелёк, достал из него сложенные бумажки — но не ассигнации.

— Вынь из сумки мои пистолеты! — крикнул Лоранд гайдуку.

Гайдук оба положил перед ним.

— А заряжены они? — усомнился Дяли.

— Глянь в дуло, головка пули смотрит прямо на тебя.

Дяли почёл за лучшее поверить не глядя.

— Значит, на спор: проигравший за двадцать бутылок платит.

Лоранд взял свой стакан, чтобы перелить из него в пистолет красное вино.

Всё охмелевшее общество примолкло во время этой сцены, застыв в каком-то мучительном напряжении. Все взоры приковались к Лоранду, словно силясь отвратить его от этой безумной затеи. На лбу Топанди выступили крупные капли пота.

Я мягко придержал Лоранда за руку, в которой был пистолет, и посреди общей тишины спросил:

— А может быть, вам жребий бросить, чтобы решить, кто первым проделает эту вашу штуку?

В замешательстве оба подняли на меня глаза.

Кажется, их тайна раскрыта?

— Только, если будете тащить жребий, — продолжал я спокойно, — не забудьте получше проверить свои имена, чтобы не повторился тот фокус, что десять лет назад, когда вы решили, кому с белой слонихой танцевать!

— Какой фокус? — побелев как мел, пролепетал Дяли, привставая со стула.

— Да ведь ты, Пепи, всегда фокусничать любил, вот и в тот раз вы меня заставили жребий тянуть и сказали бросить обе бумажки, и вынутую, и оставшуюся, в камин. Но я бросил вместо них танцевальную программку, а записки спрятал, сохранил. Ты и вместо своего Лорандово имя написал. Так что какую бы бумажку я ни вытянул, везде стояло бы: Лоранд Аронфи. Вот они, при мне: две половинки разорванного листка, одно и то же имя на обеих, на обороте письма от госпожи Бальнокхази.

Дяли медленно поднялся, вперив в меня неподвижный взгляд, будто перед ним вырос призрак.

А между тем в моём голосе не было никакой угрозы. Я скорее подтрунивал. С улыбкой разгладил перед ним и составил вместе два клочка лиловатой бумаги, которые в точности совпали.

Зато Лоранд, сверкнув глазами, выплеснул свой стакан прямо в лицо принявшему непринуждённую позу светскому хлыщу. Тёмно-красное вино потекло по его белому вышитому жилету.

— Спорить с людьми в подобном состоянии не имеет смысла, — стирая салфеткой с лица следы этого поношения, произнёс Дяли с небрежной холодностью. — На оскорбления пьяных я не отвечаю.

И попятился к выходу.

Скованные изумлением присутствующие ему не препятствовали. Стряхнув опьянение, они в первую минуту растерялись, не зная, как поступить и что делать.

Но я-то, я был трезв, мне не надо было стряхивать опьянение.

Вскочив и одним прыжком настигнув беглеца, схватил я его за шиворот, словно разъярённый тигр какого-нибудь жалкого мышонка.

— Я, я не пьяный! Я вообще не пью, и ты это знаешь! — возопил я, сам себя не узнавая, и притиснул к стене негодяя, который затрепыхался, как пойманный нетопырь. — Я, я дам тебе по физиономии за эту твою фальшивку, негодяй!

Хорошо знаю, что мой удар был бы для него последним — скорее к моему, чем к его несчастью, не окажись рядом мой добрый гений, не удержи меня от недостойной расправы.

Кто-то вдруг поймал меня сзади за поднятую руку. Стоило мне глянуть — и кулак мой опустился сам собой.

Это была Фанни.

— Деже! — с искажённым от ужаса лицом вскричала моя сговорённая. — Эта рука — моя! Ты не имеешь права её марать!

Она была права. Я позволил обуздать себя, смирил свой яростный гнев, вытолкнув за дверь трясущегося негодяя — не знаю уж, упал он или нет. И обернулся, чтобы принять Фанни в свои объятия.

К тому времени проникли в залу и маменька с бабушкой.

Весь этот мучительный вечер бедные женщины провели у себя в комнате, стараясь сидеть как можно тише, чтобы не выдать своего присутствия и услышать хотя бы Лорандов голос. С дрожью внимали они и ужасной заключительной сцене, слыша уже не только голос, но и каждое слово — а при моих исступлённых восклицаниях не могли больше вытерпеть: выбежали и стали пробиваться к Лоранду с криком: «Детка! Сыночек мой!»

Все вскочили при этом достойном величайшего уважения зрелище. Две коленопреклонённые женщины пред восставшим из гроба юношей.

Хмель и вызванное потрясающей неожиданностью оцепенение прошли.

Маменька с душераздирающими криками: «Лоранд! Лоранд!» — прижимала к себе сына. Бабушка молча гладила, пожимала его руки, не в силах ни зарыдать, ни слово вымолвить.

— Милый, дорогой Лоранд…

Брат поднял обеих женщин, подвёл ко мне.

— Его обнимайте, не меня. Вот кто победитель!

И тут он заметил припавшего ко мне ангела-хранителя, всё не выпускавшего мою руку. Теперь только достигли его сознания выдавшие наш с Фанни секрет слова: «Это рука моя».

— Вот оно что, — улыбнулся он мне. — Ты, значит, уже вознаграждён!.. Хорошо, предоставь тогда плачущих мне.

И он бросился к ногам усталых женщин, благоговейно обнимая их колени, чувствуя себя недостойным даже след их поцеловать.

— О, мои любимые! Мои дорогие!