Когда бог был кроликом

17 марта 1996

Дорогая Дженни.

Надеюсь, у тебя все в порядке. Я не представляю, как ты жила все эти годы, и поэтому мне трудно писать это письмо. Спасибо тебе за откровенность; разумеется, я не собираюсь отворачиваться от тебя; наоборот, я хочу знать больше: что и как случилось с моей лучшей подругой и почему она оказалась там, где оказалась. Если захочешь рассказать мне, я буду рада. Прошлую неделю я провела в Корнуолле и все время думала о тебе. Все шлют тебе привет, особенно Джо, он сейчас в Нью-Йорке. Все помнят и любят тебя. Мне бы очень хотелось повидаться с тобой, Дженни. Отец говорит, что для этого ты должна подать заявку на разрешение посещения. Так, да? Я бы с радостью приехала, но мне совсем не хочется, чтобы ты чувствовала себя неловко. Может, я слишком спешу? Такой уж я стала. И письма писать, к сожалению, совсем разучилась. Мне надо так много рассказать тебе, как будто все эти годы я ждала только тебя, чтобы выложить все, что случилось в моей жизни. Марки я положу в конверт, и еще я отправила тебе почтовый перевод. Папа говорит, тебе могут понадобиться деньги на собственное одеяло и еще на что-нибудь, чтобы сделать комнату своей, а не казенной. А я даже и не знала, что вам можно заказывать вещи по каталогу. Обязательно напиши, если я могу помочь тебе еще чем-то.

Надеюсь, те люди, что окружают тебя, добры к тебе. Держись.

Береги себя.

С любовью.

Элл.

~

Три недели спустя она рассказала мне все. Слова падали с ее пера, догоняя одно другое, словно ей не терпелось исповедоваться, но только не оправдаться: в ее рассказе было две стороны, было намерение и деяние, свобода и последствия — она ничего не скрыла.

О месяцах, которые предшествовали событию, она писала без знаков препинания, ведь побои и оскорбления следовали друг за другом без пауз и перерывов, а в итоге она, окровавленная и задыхающаяся, оказалась на полу в ванной, а он засовывал ей в рот головку душа. Она писала, что сделала бы это уже тогда, когда он наклонился над ней и потянулся к крану. Но ничего подходящего не оказалось в тот момент под рукой, да и запястье у нее было сломано и бессильно висело под прямым углом к руке. Поэтому она просто лежача на полу, пока продолжались побои, а потом услышала удаляющиеся по коридору шали и звук захлопнутой двери.

«Я пересолила спагетти болоньезе!» Так она и написала с ироничным восклицательным знаком в конце. Этот восклицательный знак надорвал мне сердце.

Она не стала сообщать в полицию. Вместо этого той же ночью, под дождем, она доплелась до безлюдной и пользующейся дурной репутацией улицы, высыпала на землю все содержимое своей сумочки, потом добралась до телефонной будки и только тогда позвонила и полицию. Она сказала, что на нее напали и ограбили. Ее отправили в больницу и там лечили и заботились о ней, но она знала, что они ей не верят, потому что никто уже давно не верил в череду неудачных падений и ушибов, приключившуюся на третьем и четвертом году ее брака: не верила даже Линда, и не верили соседи, скрывающие свое неверие за завесой молчания. А когда он пришел забирать ее из больницы, то рыдал и клялся, что отомстит ублюдку, который сделал это с ней, и вот тогда-то она поняла, что сделает это, и тем определила свою жизнь на следующие девять лет.