Кофе на утреннем небе

Я отставил водителя наедине с колесом, поднял глаза и увидел на кузове того самого красочного мужчину, что, оказывается, протягивал банковскую карту с беспроцентным кредитом. Улыбнулся, и мне стало теплее от мысли, что девушка его высадила раньше, и теперь он вынужден кататься на троллейбусе. Нет, не мужчина, так – отражение.

* * *

– Что было сегодня? – прозвучал повествовательно дежурный вопрос Алисы, выглянув из спальни.

– Да ничего особенного. Всё как обычно, – оставил я туфли паркету.

– Звонил кто? – не рванулась Алиса меня встречать. Была занята, точила коготки.

– Да, дядя звонил.

– А что хотел? – сидела за работой она. Я видел, как её тонкая шея ждёт моего поцелуя.

– Хотел пристроить мёд. У него две тонны мёда в подвале с прошлого года.

– С ума сойти.

– Что, сладко стало? – удовлетворил я просьбу.

– Нет, я представила как Некрасову в редакцию «Современника» звонит какой-нибудь дядя и просит продать его домашний сыр, сто кругов прекрасного овечьего сыра, – прижалась ко мне персиковой шкуркой щеки Алиса.

– Им уже не сойти с этого круга. Они крутятся так быстро, что не замечают, что происходит вокруг.

– Люди понятия не имеют, чем ты занимаешься.

– А зачем? Так легче жить. Видишь только своё, своим и занимаешься. – Я залёг на диван с журналом.

– И что ты ему сказал? Кстати, как его зовут? – запахло в комнате ацетоном.

– Дамир.

– Дядя дормир, дядя – спать, – перевела она мне с испанского имя, слегка переиначив, повернулась ко мне улыбнувшись, чтобы увидеть мою реакцию на её шутку. «Люди начинают замечать других только когда сами нуждаются во внимании».

– Ему нужны деньги, у него две дочери в аспирантуре, – купил я за улыбку её остроту.

– Симпатичные?

– Очень.

– Я знаю, что такое учёба в аспирантуре. Это когда ты всё ещё не знаешь, кем хочешь стать, а замуж уже не берут. Одним словом, продолжение весёлого студенческого безделья.

– Хорошо, что он об этом не знает.

– Я бы сказала, не хочет знать. Тот случай, когда любовь перешла в обязанность. Так что ты ему ответил? – слой за слоем она аккуратно придавала цветность своим пальцам. Алиса очень старалась, это было видно по её язычку, который будто копировал движения кисточки, облизывая края губ.

– Правду. – «Похоже, ужин придётся готовить самому», бросил я журнал, встал и пошёл на кухню через ванную.

– Какую правду?

– Пришли мне килограммов сто своего мёда, я должен попробовать.

– Серьёзно?

– Что скоро еду на книжную выставку в Москву. – Полотенце вытерлось об меня.

– Меня возьмёшь? – вышла Алиса из комнаты и подняла правую кисть, показав мне свою работу.

– Нет, любовницу.

– А я? – опустила она руку.

– Любовницей поедешь? – взял её руку и рассмотрев кремовые ногти, покачал одобрительно головой.

– Нет, любовницей не хочу. Быть любовницей всё равно что кроватью в отеле, которая остаётся одна, аккуратно заправленная, после многообещавшей ночи в постоянном ожидании любимого гостя, – забрала кисть обратно Алиса.

* * *

Самолёты в Адлере летали низко, словно ласточки перед дождём, так как аэропорт находился в черте этого городка. Раньше это вызывало во мне восторг, особенно, когда лёжа на берегу у ночного моря, ты видишь в небе яркий светящийся глаз, который приближается только для того, чтобы тебя рассмотреть поближе. Огромная железная птаха проплывает совсем близко, кажется, ты чувствуешь сквозняк от её крыльев. Но самолёты больше не радовали, скорее раздражали своим гулом долби-сорраунд. Домой поехал поездом, о чём, конечно же, пожалел. Это была каторга. Полтора дня в камере на четверых.

Бросив вещи, я вышел из купе и уткнулся в другое полушарие мира. Две стороны одного поезда. За окном плыло озеро, в нём купалось солнце, абсолютно голое. Увидев меня, пристально наблюдающего из окна, оно смутилось и покраснело. Перехватив своё тёплое круглое тело полотенцем, висевшего на ветвях кустов облака, отвернулось и сделало вид, будто меня не заметило, стало медленно уходить. Я действительно наблюдал за ним давно, не то чтобы я положил на него глаз, просто мне нужно было ежедневное его присутствие.

Поезд продолжал напевать свою песню, я снова вернулся в камеру, словно осуждённый на сутки, после прогулки. Время икало подвыпившим рядом соседом, который щупал сидевшую рядом с ним женщину. Та была не против, и, возможно, даже не замечала, иметь женщину рядом – закономерность, апофеоз всякой хорошей пьянки. «Общество любвеобильно, особенно в пути, – кемарил я, – особенно если выпьет», – оно даже позволяло себе материться, хватая женскую плоть, как губами воздух. Его руки не могли надышаться формой. Форма была эпохи позднего Возрождения: бухой, соблазнительной, пошлой. Как бы я ни осуждал их, я им завидовал. В моём нетрезвом обществе не было женщины. Пиво в меня больше не лезло, лезла какая-то тоска вместе с темнотой за окнами. Я чувствовал себя лишним не только в этом купе, не только в этом поезде, но особенно в этой ночи.

Я допил пиво и завалился спать.

* * *