Кофе и круассан. Русское утро в Париже

На Пикпюсе похоронен великий французский поэт Андре Шенье. Его казнили буквально предпоследним вместе с другим поэтом — Руше. Именно их имена возглавляли список очередной «амальгамы» в 34 человека, отправленной на эшафот 25 июля 1794 года, за два дня до 9 термидора и ареста Робеспьера, за три дня до того, как была убрана гильотина с Тронной площади обратно на Площадь Революции (ныне площадь Согласия). Шенье пришел в революцию как певец Свободы и Справедливости. Для него революционные лозунги были прекрасны, как музы и грации. Он, который называл революцию своим светочем, естественно, не мог и не стал воспевать те мерзости насилия и террора, которые стали оправдывать ее именем. Он, подобно Пушкину, «призывал милость к падшим». В том числе даже к королю Людовику XVI. Именно Шенье написал то письмо к Национальному собранию с просьбой позволить ему обратиться к народу за помилованием, которое приговоренный к смерти король подписал в тюрьме Консьержери в ночь с 17 на 18 января 1793 года. Судьба Шенье странным образом волновала Пушкина. Он не раз возвращался к образу этого поэта, переводил его, писал стихи как бы от его имени. Самое известное из этих его стихотворений так и называется «Андрей Шенье» и посвящено H. Н. Раевскому.

Словно предупреждение потомкам звучат пушкинские строки:

О горе! О безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! О позор!

Александр Сергеевич, заметьте, нигде революционный террор и насилие как повивальную бабку революционных перемен не восславил. Он понимал, что эта бабка может так дернуть за головку нарождающийся новый мир, что и его превратит в идиота, и роженицу отправит на тот свет. На примере Шенье он к тому же и предупреждал своих товарищей по «чистой музе» никогда не спешить туда, где поэту придется быть в услужении у «правителей бесславных» и их «палачей самодержавных». Увы, это предупреждение не было у нас услышано, и «Андрей Шенье» воспринимался как вызов самодержавию Романовых!

В 1825 году был написан «Андрей Шенье». В январе 1918-го А. М. Горький писал, что… матрос Железняков, переводя свирепые речи своих вождей на простецкий язык человека массы, сказал, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей.

Поклонники революционного мессианства и массовых репрессий во благо самих же масс, увы, — и это показали события в Кампучии, где полпотовцы для «счастья» кхмеров убили их свыше двух миллионов, — не перевелись и в наше время. Поэтому меня так настораживает, когда некоторые историки, в том числе и французские, оправдывают «чрезвычайные меры» Робеспьера тем, что время было такое, что революционной Франции приходилось обороняться от своих врагов со всех сторон. Это, действительно, имело место после ликвидации монархии и основания в 1792 году Республики. И революционной армии, которую создали якобинцы, пришлось, в том числе и в знаменитой битве под Вальми, сражаться с иностранными интервентами. Но они так это успешно делали, что захватили даже Бельгию. Зачем же было тут еще запускать в ход и топор? Почему и сегодня многие так не хотят признать, что машина «спасения революции» по имени гильотина была задействована, главным образом, для ликвидации политической оппозиции якобинской диктатуре и ни для чего другого?

Странные иной раз в ход идут аргументы. Ну, примерно те же, которыми в советские времена объясняли истоки террора: «Возмущение масс, требовавших расправы с предателями, вынудило Конвент…» А вот во Франции один ученый просто написал, что толпе казни нравились, и она требовала их не прекращать. Ну как тут не вспомнить Чаадаева, который писал в письме А. И. Тургеневу в 1837 году: «Как можно искать разума в толпе? Где видано, чтобы толпа была разумна?» И, в конце концов, нельзя же путать толпу и народ! Толпа требовала, как всегда, хлеба и зрелищ. В качестве зрелищ ей предложили казни…

Мне не раз приходилось бывать на семинарах, организованных французскими коммунистами, где они говорили о якобинском терроре с такой странной ностальгией, будто сами сидели в Конвенте и принимали декреты наподобие закона 22 прериаля. Во Французской компартии осудили Сталина, но до сих пор почитают Марата и Робеспьера. Один профессор, член ФКП, объяснил это мне тем, что в годы якобинского террора казнили «всего» 17 тысяч человек, а это все же меньше 20 тысяч гильотинированных во время созданной термидорианской реакцией Директории. И, победно посмотрев на меня, добавил, что первый президент Третьей республики Адольф Тьер, всячески поносивший Робеспьера в своей многотомной «Истории французской революции», сам виновен в смерти 25 тысяч человек, уничтоженных в ходе разгрома Парижской коммуны в 1871 году. Тут уж было и впрямь, ни прибавить, ни убавить.