Кочубей

Было поздно, гетман спал; торопливо перебежала она чрез сад и прямо на крыльцо. Орлик, по настоянию Мотреньки, ввел ее в покои гетмана, но, не дерзая тревожить уснувшего Мазепу, предоставил на волю самой Мотреньки разбудить его. Смелою рукою отворила она дверь спальни, вошла, приблизилась к постели, схватила гетмана за руку, наклонилась к нему и спросила: «Ты спишь?»

Мазепа вздрогнул.

– Кто это?

– Я, твоя дочь, Мотренька!

– Мотренька, Мотренька!..

– Я, да, это я!..

– Зачем в такое время?

– Не спрашивай, но слушай!.. Ты любишь меня? Любишь ли ты меня – ну скажи мне, любишь ли ты меня?

Удивленный гетман спросонья молчал.

– Ты молчишь, ты не узнаешь меня, ты не любишь меня!

– Мотренька, доню моя… милая Мотя, что с тобою? Откуда ты прибежала? Теперь ночь, а ты ко мне пришла.

– Пришла… да, пришла… я тебя люблю.

– Доню, я сам тебя люблю… но что с тобою?

– Слушай, я узнала то, что сказать тебе не могу… но ради Господа Бога, если хочешь жить на свете, если хочешь быть счастливым, спаси себя и меня… Ты задумал начать войну против царя – ты говорил, что все уже готово, начинай же скорее, не дай опомниться твоим врагам, спеши победить московского царя – скорее надень на свою голову корону, и я с тобою буду счастлива, назло… послушайся меня и спасайся!

Она упала перед ним на колени.

Мазепа ласкал ее.

– Какая причина, что ты меня так торопишь начинать войну? Разве отец…

– Причину узнаешь после, а теперь не отвергни моей просьбы, не отвергни, тату, и себя спаси… и меня. Прощай, я убегу, меня могут спохватиться дома… тайно прибежала я к тебе – прощай!

Она поцеловала его в лоб, потом в руку и, как птичка, выпорхнула из его спальни. Гетман не успел и опомниться.

Мазепа думал, что это сон, а не действительность, он не мог постигнуть такого странного поступка крестницы, но, будучи всегда осторожен, тотчас сел за стол, написал письмо к шведскому королю и в ту же ночь отправил его с каким-то нищим, жившим в его замке, а на другой день сделал все распоряжения, чтобы казаки были в готовности к выступлению в поход.

Мысль, не больна ли Мотренька, не в жару ли она прибегала к нему, так занимала его, что на другой день после всего этого он поехал к Василию Леонтиевичу.

Любовь Федоровна, по обыкновению, вышла на крыльцо и с ласкою и радостию встретила гетмана. Василий Леонтиевич тоже. Мотреньки не было.

– А где же моя крестница – где дочка моя? – был первый вопрос Мазепы.

– Известно где, – отвечала Любовь Федоровна, – лукавый мутит ее душу. Вот скоро год, как она и день и ночь тоскует, плачет, ноет в горе – и сама не властна над своим сердцем, и теперь сама на себя не походит… горе мне, кум, с дочкою моею, тяжкое горе!.. Год назад тому в дом наш заезжали женихи, сватали ее – я и рушники приготовила, сундуки наложила приданым и отказала всем, приехал Чуйкевич свататься, и тому гарбуза поднесли, да и ты отсоветовал за Чуйкевича выдать ее – а вот теперь горе мне с нею, не знаю, что делать.

– Что делать, кумо моя, что делать, вот я тебя научу, что делать.

– Пойдем же в эту комнату, ясновельможный куме.

Мазепа, Василий Леонтиевич и Любовь Федоровна сели в диванной. Любовь Федоровна и Мазепа на диван, а Василий Леонтиевич на стуле у дверей.

– Научи, сделай Божескую милость, что делать мне с Мотренькою!

– Что делать, что делать, слушай, кума, скоро уже, скоро новое солнце взойдет над Гетманщиною, скоро рассветет новый день – великий день, больше будет добрых людей, тогда и жених найдется Мотреньке. Когда ты любишь меня, отдай мне твою дочку.

– Как, куме!.. За тебя замуж, что ты это, Господь с тобою!.. Вот как!.. Я давно знала твои думки! Нет, пане гетман, пока я жива, не допущу дочку до такого нечестивого дела… нет, Иван Степанович, не бывать этому, говорю тебе, не бывать… слышишь, Василий, что затеял гетман? Такой песни мы еще не слыхивали, я давно уже замечала…

Василий Леонтиевич сидел ни жив ни мертв, вперив глаза в землю. Любовь Федоровна никому не давала слова сказать, никого не слушала. Ее давно уже мучили подозрения и догадки насчет гетманских шашней с Мотренькою. Давно выжидала она случая разгромить за это гетмана, да все как-то удерживала политика, а тут подозрительное сердце ее так уже наболело, ее догадки приняли такой вид достоверности, невыносимой для матери, что едва лишь Мазепа заикнулся: «Отдай мне Мотреньку» – Любови Федоровне во всем ужасе представилась картина позора и несчастия, которую гетман приготовил для ее семьи. Напрасно Мазепа старался оправдаться в ее глазах – львица, у которой отнимали дитя, была неукротима.

– Господь с тобою, кума моя, что это ты говоришь! Кто сказал тебе, что я собираюсь свататься к твоей и моей дочке? Господь с тобою, Любовь Федоровна, что это ты!