Кочубей

Ровно две недели после этого стояла стража у железных дверей, и действительно, Юлия и старец с этого времени не показывались в замке, и слуха о них не было.

X

Тихая ночь Украины рассыпала по сапфирному небу миллионы звезд, одна другой ярче, одна другой краше; полный месяц с вечным изображением – Каин убивает Авеля катился по небу и купался в тихом и светлом, как зеркало, Сейме; ярко лучи его горели на серебряном куполе церкви Святой Троицы, стоявшей на площади Батурина, и золотились на кресте церкви Св. Николая, поставленном на полумесяце.

Батурин спал не безмятежно: не такие были годы, чтобы спать спокойно. Казак в горе ложился и не знал, встанет ли он завтра, будет ли голова его на плечах. Слово, сказанное без всякого намерения или даже и не сказанное, достаточной было причиною, чтобы голова храброго казака, старого бандуриста, несчастной невинной девицы была всенародно отсечена на площади палачом и тело брошено на съедение псам.

Было тяжкое время, одна неудовлетворенная просьба негодного компанейского казака или нечестивого сердюка лишала каждого жизни. Горе, черное было горе казаку, попавшемуся в руки этих демонов, – мазепинских телохранителей… Их все боялись, зато и они, в свою очередь, были отвержены всеми.

Кровь верных казаков часто лилась во всех городах Гетманщины, а в Батурине, столице Мазепы, лилась она ручьем; колодку, на которой рубили головы, не успевали уносить с Троицкой площади, палачи не успевали обмывать руки свои, покрытые кровью, на секире ручьи крови не иссякали. Уже и старшина и полковники не смели, как прежде бывало, сходиться в гурте и тарабарить до рассвета о делах гетмана. Теперь если и случайно встретятся двое, то наперед кругом себя оглянутся. «А що?» – спрашивает один полушепотом. «Эге!» – отвечает другой, взглянув на небо или пожимая плечами. – «Прощай, братику». – «Прощай!» Горе, тяжкое горе было в Гетманщине. Но наставало и еще худшее.

Со всех сторон в Батурин съезжались в бричках и в польских фургонах паны, казаки и знатные люди. В господах, хатах и будинках горели свечи и каганцы; у растворенных окон сидели краснощекие и черноокие панночки, мечтая о предстоящем празднестве, о котором год от года трубит народ во всех городах, селах и деревнях Украины и Польши; празднество это было день именин гетмана Мазепы.

Недалеко от церкви Спаса стоял длинный одноэтажный дом с чрезвычайно высокою крышей, искусно покрытою свинцовыми листами; навес над небольшим рундуком поддерживали четыре каменные колонны; широкий двор окружен был довольно красивою решеткой с каменными столбами, среди двора по сторонам стояли два каменных столба с железными кольцами, за эти кольца приезжавшие к гетману вершники привязывали коней. По другой стороне дома густой сад, расположенный по горе, кончался плакучими березами и высокими стройными тополями на берегу прозрачного Сейма.

Часу в десятом вечера на двор дома въехала запряженная тройкою вороных коней плетеная широкая и длинная бричка; у подошедших двух жолнеров приехавший спросил:

– Где Иван Степанович?

– Тут! – отвечал один из них.

– Ну, слава милосердому Богу! – сказал путник, перекрестился, проворно соскочил с брички и, несмотря на старость лет, скорыми шагами пошел в дом.

Два небольших негра, одетых в красные жупаны, в белых чалмах на голове, отворили перед ним дверь, и путник вошел в пространную комнату.

На вызолоченных и обитых розовою шелковою материею мягких диванах в разных позах дремали казачки, молодые негры и две прехорошенькие белокурые девочки, одетые по-турецки; на драгоценном, выложенном мозаикою позолоченном столе в высоких серебряных подсвечниках горели свечи; в огромных синих вазах стояли свежие цветы; по стенам висели портреты царя Иоанна и Петра Алексеевичей, Алексея Семеновича Шеина, князя Голицына, графа Головкина – царских министров, а на противоположной стене портреты полковников, некоторых гетманов, в стороне на простенке, между двумя круглыми зеркалами, в золотых рамках портреты польского короля Стефана Батория и двух польских женщин чрезвычайно обворожительной наружности; одна из них была изображена как будто бы подающая смотрящему на нее откушенное ею яблоко, а другая – сама себя целует в правое плечо; внизу под этим портретом была латинская надпись, но рама прикрывала ее. На окнах пестрые турецкой материи шторы с огромными кистями.

Вдоль стен тянулись позолоченные, с высокими спинками стулья. За этой комнатой ряд других, не менее богато убранных.

Пройдя коридор, гость приблизился к гетманской спальне; два солдата стояли на часах у дверей, опросили приблизившегося, и через некоторое время подросток-негр отворил перед ним дверь.

На столе, покрытом красным сукном, вышитым шелком и золотом цветами, стояло несколько свечей в высоких подсвечниках.

На столе лежали кучи бумаг и книг на польском, немецком и латинском языках; перед столиком висел портрет монахини, старухи чрезвычайно бледной лицом; на левой стороне – Анны Степановны Обыдовской, на правой – какой-то миловидной польки, в углу этого портрета был нарисован герб с королевскою короною.