Кочевая жизнь в Сибири

Чтобы избавиться от коряков, которые сидели на корточках вокруг нас на земляном полу и чье настойчивое любопытство вскоре стало утомительным, мы с Доддом приподняли занавес полога, который был забронирован за нами дипломатией майора, и заползли внутрь, чтобы дождаться там ужина. Любопытные коряки, однако, улеглись вдевятером снаружи и, просунув свои неказистые полубритые головы под занавеску, возобновили свое молчаливое наблюдение. Появление шеренги из девяти бестелесных голов, чьи вытаращенные глаза синхронно двигались из стороны в сторону, было настолько забавно, что мы невольно расхохотались. Ответная улыбка мгновенно появилась на каждом из девяти смуглых лиц, чьё одновременное совпадение в выражении чувств наводило на мысль о чудовище с девятью головами. Последовав совету Додда выкурить их, я достал из кармана свою вересковую трубку и начал раскуривать её с помощью тех новомодных «шведских» спичек, которые были нам одними из самых дорогих напоминаний о цивилизации. Когда спичка с треском вспыхнула, девять голов мгновенно исчезли, и из-за занавеса послышался хор протяжных «Тай-и-и!» изумленных туземцев, сопровождаемый хором оживленных комментариев об этом дьявольском способе производства огня. Опасаясь, однако, пропустить ещё какое-нибудь столь же поразительное проявление сверхъестественной силы белых людей, головы вскоре вернулись на место с ещё несколькими другими, которых привлекло известие о чудесном событии. Легендарная бдительность стоглазого Аргуса не шла ни в какое сравнение с тем пристальным вниманием, которому мы сейчас подвергались. За каждым клубом дыма, поднимавшимся от наших губ, пристально следили вытаращенные глаза, словно это был смертоносный пар из бездонного жерла, который вот-вот взорвётся и загорится. Громкий и энергичный чих Додда послужил сигналом для второго панического отступления голов и ещё одного хора соответствующих переживаний за занавесом. Это было довольно смешно, но, устав, наконец, от того, что на нас пялятся, а нам не терпится поесть, мы вылезли из своего полога и стали с интересом наблюдать за приготовлением ужина.

Из деревянного ящичка из-под телеграфных инструментов Вьюшин смастерил безногий стол, на который он выложил сухари, ветчину и поставил кружки горячего чая. Это была роскошь цивилизации, а рядом с ней на земле, в длинной лохани и огромной чаше из дерева лежали соответствующие деликатесы варварства. Что касается их природы и состава, то мы могли бы, конечно, сделать только самое приблизительное предположение, но аппетит усталых путников не отличается особой разборчивостью, и потому мы уселись, по-турецки скрестив ноги, между корытом и нашим ящиком, решив доказать свою признательность корякам за гостеприимство, поедая всё, что нам предлагают. Чаша со странным на вид содержимым привлекла, конечно, внимание любопытного Додда, и он, вопросительно ткнув в неё ложкой с длинной ручкой, повернулся к Вьюшину, который, как шеф-повар, должен был знать о ней всё, и спросил:

– Что это?

– Это? – быстро ответил Вьюшин, – Это каша.

– Каша?! – недоверчиво воскликнул Додд. – Это больше похоже на то, из чего дети Израиля делали кирпичи. И, похоже, солома им не нужна, – добавил он, выуживая из чаши несколько стеблей сухой травы. – Что это такое, в конце концов?

– Это, – повторил Вьюшин с комической ученостью, – знаменитое Ямук-чи а-ля Пусторецк, – национальное блюдо коряков, приготовленное по оригинальному рецепту Его Превосходительства Уллкота Утку Минегеткина, Великого потомственного Тойона и Высокопревосходительства.

– Довольно! Я съем! – воскликнул Додд и, зачерпнув пол-ложки тёмной вязкой массы, поднес её к губам.

– Ну, – произнесли мы после минутной паузы, – каков вкус?

– Как глиняные пирожки из детства! – ответил он нравоучительно. – Немного соли, перца и масла, побольше мяса и муки с овощами, вероятно, улучшили бы вкус, но в общем не так уж плохо.

В силу этой довольно двусмысленной рекомендации я тоже решил попробовать. Кроме специфического землистого привкуса, в блюде не было ничего приятного или неприятного. Вкус его был, скорее, нейтральным, за исключением травянистости, которая одна придавала характер и консистенцию всему блюду.