Вскоре после полудня мы достигли реки Яма и, побродив час или два по лесу, наткнулись на лагерь якутских рабочих лейтенанта Арнольда, расположенный всего в нескольких милях от поселка. Здесь нас накормили ржаным хлебом и напоили горячим чаем, мы согрели онемевшие конечности и очистили нашу одежду от снега. Когда я увидел Лита раздетым, я не мог поверить своим глазам. Во время вчерашней бури, когда он сидел на корточках на земле, много снега попало ему на шею, частично он таял от тепла его тела, а затем снова замерзал вдоль всего позвоночника, и в таком состоянии он проехал двадцать верст. Только сильнейшая воля и жизненная сила позволили ему продержаться в течение этих последних шести часов. Мы согрелись, отдохнули и обсохли у костра якутов, после чего продолжили путешествие, и ближе к вечеру въехали в поселок Ямск, после тринадцати дней тяжелейшего пути, наверное, более трудного, чем обычно выпадает на долю сибирских путешественников. Лит так быстро восстановил свои силы и настроение, что через три дня отправился в Охотск, где майор поручил ему руководство отрядом якутских рабочих. Последние слова, которые я помню, слышал от него, были те, которые он кричал мне в бурю той мрачной ночью в Малкачанской тундре: «Что бы сказали наши матери, если бы они могли видеть нас сейчас?» Бедняга впоследствии сошёл с ума от волнений и лишений, подобных описанным мною, и, вероятно, до некоторой степени от этой самой экспедиции. В конце концов он покончил с собой, застрелившись в одном из глухих поселений на берегу Охотского моря.
Я довольно подробно описал эту поездку в Ямск, потому что она иллюстрирует самую тяжёлую сторону сибирской жизни и путешествий. Не часто приходится испытывать столько трудностей в одном путешествии; но в такой первозданной и малонаселенной стране, как Сибирь, зимнее путешествие неизбежно сопровождается бо́льшими или меньшими страданиями и лишениями.
Глава XXXVI
Когда во второй половине марта майор Абаза вернулся в Якутск, чтобы завершить вербовку и оснащение наших якутских рабочих, а я в Гижигу, чтобы ещё раз дождаться прибытия судов из Америки, будущее Русско-Американской телеграфной компании выглядело замечательно. Мы исследовали и определили весь маршрут линии, от Амура до Берингова моря; у нас было полдюжины рабочих отрядов в поле, и мы рассчитывали вскоре подкрепить их шестью-восемью сотнями выносливых туземных рабочих из Якутска, мы подготовили около двадцати тысяч телеграфных столбов и привезли из Якутска шестьсот якутских лошадей, чтобы распределить их по маршруту, у нас было нужное количество проводов и изоляторов, а также полный запас инструментов и провизии, и мы более чем надеялись, что нам удастся закончить нашу часть сухопутной линии до Санкт-Петербурга до начала 1870 года. Некоторые из наших людей были настолько уверены в успехе, что в лагерях для изготовления столбов каждый вечер пели хором хорошо известную военную песню:
Но, увы! На небесах было предначертано, что наши следующие новости из дома будут доставлены не по сухопутной линии и будут совсем не радостными.
Вечером 31 мая 1867 года, когда я сидел и рисовал топографическую карту в маленьком бревенчатом домике, служившем штабом Азиатской Экспедиции, меня прервало внезапное и поспешное появление моего друга и товарища мистера Льюиса, который ворвался в комнату с криком: «Эй, Кеннан! Ты слышал пушку?» Я не слышал, но сразу понял, о чём речь. Пушечный выстрел означал, что с маяка в устье реки виден корабль. Мы привыкли каждую весну получать первые новости из цивилизованного мира через американские китобойные суда, которые в это время года заходят в Охотское море. Поэтому примерно в середине мая мы обычно посылали двух казаков в гавань в устье реки, приказывая им внимательно следить с маячной башни на утёсе и сделать три пушечных выстрела, как только они увидят китобойное или иное другое судно, курсирующее в заливе.