Кочевая жизнь в Сибири

На двенадцатый день нашего путешествия мы очутились в местности под названием Малкачан, всего в тридцати милях от Ямска, и хотя провизия и еда для собак были на исходе, мы надеялись добраться до поселения поздно ночью. Темнота, однако, разразилась новой ослепляющей снежной бурей, в которой мы опять заблудились, и, опасаясь, что можем случайно свалиться с края обрыва в море, были вынуждены, наконец, остановиться. Мы не могли найти дров для костра, но даже если бы нам удалось развести огонь, он был бы мгновенно задушен снежными вихрями, которые яростный ветер гнал по равнине. Расстелив на земле нашу брезентовую палатку и прижав один край тяжёлыми собачьими нартами, мы забрались в неё, чтобы спастись от удушливого снега. Лежа под яростно хлопающим по нашим спинам брезентом, мы выскребли из хлебного мешка последние оставшиеся мёрзлые крошки и съели несколько кусков сырого мяса, которые Лит нашёл в одной из нарт. Через пятнадцать-двадцать минут мы заметили, что хлопки полотнища становятся всё слабее и слабее, и оно, казалось, всё плотнее облегает наши тела, и тут, попытавшись пошевелиться, мы обнаружили, что не можем этого сделать. Снега на палатке лежало так много, что его невозможно было сдвинуть с места, и после нескольких попыток вырваться мы решили полежать неподвижно и посмотреть что будет. Пока под палаткой было хорошо – мы были защищены от ветра. Но через полчаса снега навалило столько, что мы больше не могли поворачиваться, и нам стало не хватать воздуха. Мы должны либо выбраться, либо задохнуться. Ожидая такого поворота событий, я заранее вытащил нож из ножен, и когда мне стало почти невозможно дышать, проделал над собой длинный разрез в брезенте, через который мы выползли наружу. В одно мгновение глаза и ноздри залепило снегом, мы задыхались, как будто под струёй брандспойта. Втянув головы и руки в кухлянки, мы присели на корточки и стали дожидаться рассвета. Через минуту я услышала, как мистер Лит кричит мне в кухлянку: «Что бы сказали наши матери, если бы увидели нас сейчас?» Я хотел спросить его, как это может сравниться со штормом в его хвалёной Сьерра-Неваде, но он исчез прежде, чем я успел высунуть голову, и в ту ночь я больше ничего от него не слышал. Он ушёл куда-то в темноту и уселся на корточки страдать от холода и голода в одиночку. Больше десяти часов мы просидели на этой охваченной бурей равнине, без огня, еды и сна, всё больше и больше замерзая и изнемогая, и казалось, что день не наступит никогда.

Наконец, сквозь пелену летящего снега пробилось утро, и, с трудом размяв окоченевшие конечности, мы предприняли вялые попытки выкопать наши засыпанные сани. Если бы не непрестанные усилия Лита, мы вряд ли преуспели в этом, так как мои руки так онемели от холода, что я не мог держать ни топора, ни лопаты, а наши каюры, испуганные и растерянные, казалось, ничего не могли делать. Но благодаря, в основном, усилиям Лита сани были выкопаны, и мы тронулись в путь. Этот краткий приступ энергии оказался последним усилием его воли, и через полчаса он попросил, чтобы его привязали к саням. Мы исполнили его просьбу, прикрепив его истощенное тело к нартам ремнями из тюленьей кожи, накрыли медвежьими шкурами и поехали дальше. Примерно через час его кучер, Падарин, подбежал ко мне с испуганным лицом и сказал, что мистер Лит мёртв, что он несколько раз тряс его и звал, но ответа не получил. Встревоженный, я соскочил с саней и подбежал к нартам, где лежал Лит, позвал его, потряс за плечо и попытался открыть его голову, которую он спрятал в своей шубе. Через мгновение, к моему великому облегчению, я услышал его голос, говоривший, что с ним всё в порядке, и он может продержаться, если понадобится, до ночи, и что он не отвечал Падарину, потому что это было слишком хлопотно, но я не должен беспокоиться. Он добавил ещё что-то о «самых худших штормах в Сьерра-Неваде», и я подумал, что он далеко ещё не исчерпал себя. Пока он мог настаивать на превосходстве калифорнийских штормов, была, конечно, надежда.