Кнут

Устроимся в последнем ряду, сдуем с наших законных мест черную семечковую лузгу, посмотрим фильм про пограничников. Напрасно задумали самураи в эту ночь границу перейти, ждут их герои нашего времени. Твоя ладошка в моей горсти, пальцы твои тверды и шершавы, но, вместе с тем, теплы и податливы, преданный взгляд, чистые помыслы. Любимая, тебе можно довериться. Радостно знать, что ты сдашь меня органам, смикитив, что я люксембургский шпион.

Вязкая паутина улиц, нищенский огрызок Луны в бледном нетемнеющем небе, патриархальные островки не всюду сдавшейся слободы — вот что созерцал Яков Дьяков, направляясь к подколзинскому дяде.

Он разыскал его в старом домишке, где тот занимал две тесные комнатки. То был старец с глазками конокрада, буро-седой, с неопрятной плешью, но еще бодрого сложения.

— Где племянничек? — спросил его Дьяков.

— Воздухом дышит, — буркнул старец, выжидательно глядя на незнакомца. — На кладбище.

— Это еще что за дьявольщина? — недовольно насупился Яков Дьяков.

— А он, как турист, — заметил дядя. — Он там гуляет.

— Ну что ж, подождем, — из целлофанового пакета Дьяков извлек бутылку «Кристалла», связку желтотелых бананов и выложил эти дары на стол.

Глаза конокрада потеплели. Он поставил на ветхий стол два стакана и соломенную хлебницу с булкой.

— Ну, со знакомством, — сказал Яков Дьяков, — все море не выпьешь, но нужно стараться.

— Чтоб бог помог, — сказал старец смиренно. И оба стакана опустели, хотя и на самый короткий срок.

Между делом хозяин и гость обсудили странные маршруты Подколзина. Дядя покрасовался терпимостью.

— Я ему в этом не перечу, — сказал он. — Коли тебе там гуляется, ну так гуляй себе на здоровье.

— Вы человек широких взглядов, — кивнул Дьяков. — Такие люди редки.

После четвертого стакана старец сказал, что покемарит, и с важностью отправился в спаленку. Дьяков остался в одиночестве. Но ненадолго. Вернулся Подколзин.

— Салют, некрофил, твое здоровье! — радушно приветствовал его Дьяков.

Подколзин со вздохом взглянул на стол и нервно осведомился:

— Где дядя?

Дьяков высокомерно откликнулся:

— Разве я сторож дяде твоему? Как видишь, меня он оставил в горнице, сам же ушел в опочивальню.

— Да ты нетрезв, — возмутился Подколзин.

— Все относительно, — сказал Дьяков. — В сравнении с твоим дядей — трезв.

— Что за старик, — простонал Подколзин. — Я даже не могу передать, как это общенье меня травмирует. За время, которое мы не виделись, он уже полностью деградировал. Ты, разумеется, тоже хорош, но все же неведомо как ухитряешься и сохранять человеческий облик, и артикуляцию речи. А этот дикарь… На что ты обрек меня… Это какой-то отморозок.

— Неправда твоя, — возразил Яков Дьяков. — Зря ты утверждаешь, Подколзин, что дядя духовно дефицитарен. Дело лишь в том, что жизнь его духа протекает не на поверхности. Ты лучше толком мне объясни, что ты забыл на Рогожском кладбище?..

— Там хорошо, — вздохнул Подколзин, — тихо, мирно, все успокоились.

— Несешь галиматью, — сказал Дьяков. — Ты сейчас в эпицентре страстей. При чем тут мир и покой? Смешно. Все это беспочвенные мечтания. Так сказал самодержец либералам, когда они просили его учредить ответственное правительство.

— Где я в эпицентре? У дяди? В этом вот стойле? — крикнул Подколзин.

— Именно так, — сказал Яков Дьяков. — Те, кто мелькает, плохие ньюсмейкеры. Истинный ньюсмейкер таится. Никто его не видит, не слышит. Право, ты меня поражаешь. Просто-напросто не могу понять, зачем ты шел дорогой чудной слез? Скажи мне Спасителя нашего ради, чего тебе так недостает? Сутолоки на улицах? Свинства? Всяких дурацких разговорчиков?

— Да! Разговорчиков! Я дичаю!

— Стыдись! — сказал укоризненно Дьяков. — Сама Доротея Сыромятникова на днях опубликовала стихи, в которых есть о тебе строфа. Как раз о твоей недосягаемости.

— Лжешь ты! Нет никакой Сыромятниковой!

— Нет Сыромятниковой?!

— А хоть бы и есть. Нет посвященных мне стихов. Выдумал, чтобы заткнуть мне рот.

— Ах выдумал? Я наизусть их выучил. Слушай же, темный ты человек.

Дьяков вышел из-за стола, задумчиво прислонился к стене и медленно, нараспев произнес:

— А, впрочем, что сказать мне? Ветер. Осень. Бессонница. Ночник. Телесный зной. А где-то вышина. Покой. Подколзин. Загадка. Кнут свистит не надо мной.

— Откуда же осень? — спросил Подколзин. — Сейчас ведь лето.

— В душе ее осень! — вознегодовал Яков Дьяков. — Поэт по-своему видит мир. Черт знает что! Крохобор же ты, братец! А почему ты такой ледяной, если лето? Откуда такое бездушие? Женщина, за кивок которой сотни затраханных бытом мужчин отдали бы и жен и тещ, молит, чтоб ты ее огрел своим бесценным кнутом харизматика, а для тебя имеет значение лишь соответствие метеосводке!

— Нечего на меня орать! — бешено крикнул Подколзин. — Тем хуже. Пусть она даже гениальна и нет ей равных. А что мне в том? Я, как голодный перед витриной, которая ему недоступна. Все они не для меня! Для других.

— Уймись, эпилептик, — сказал Яков Дьяков. — Клара Васильевна о тебе спрашивала.