Книги: Все тексты

Тут опять надо объяснить. «Эйсебио» — было прозвище Иванушкина, полученное за великий гол, забитый им на стадионе «Жатый колос» в матче против третьей школы. Иванушкин закатил мячик задницей, чем навек опозорил третью школу и обессмертил своё имя. (Неизвестно, забивал ли Эйсебио голы задницей, но если нет, то это его упущение). Что же до обращения «козёл бодучий», то здесь Иванушкин совершенно не при чём: «козла» старшина Супец уже много лет вставлял лыком во всякую строку.

Одним словом, опознание произошло, и через минуту старшина, держа задержанного за локоть, торжественно проследовал с ним мимо корыстолюбивой тётки. При этом задержанный счастливо лыбился.

Зайдя за угол, бывшие сельдерейские пионеры расцепились, и Вадя засемафорил Альбине своей шапочкой. Старшина, как Альбину увидел, раздался во все стороны ещё шире, тихонечко присвистнул и одними губами прошептал насчёт бодучего козла.

— Семён Супец, друг детства, — представил старшину Иванушкин. — Альбина…

Тут Вадя замялся, но Супец, хоть и при погонах, оказался человеком понятливым.

— Очень приятно, — сказал он. И, скрипнув ремнями, протянул руку и пожал протянутую навстречу ручонку с осторожностью энтомолога.

Альбина что-то пискнула. Старшина тут же покраснел и с неожиданной суровостью спросил Иванушкина:

— Едете?

— Едем, Сеня, — вздохнул Иванушкин и честно всё рассказал: от тёщиной болезни до перестрелки в Воронке. Он говорил, а старшина, стараясь не глядеть на Альбину, продолжал краснеть и постепенно достиг густоты государственного флага.

— Погоди, Эйсебио, — сказал Супец, когда Вадя привёл наконец корабль своей саги в порт стоянки, — тебе деньги, что ли, нужны?

— Ну, — сказал Вадя.

Супец задышал.

— Деньги не проблема. Ждите здесь. — Он повернулся к Альбине, отдал ей честь и решительным шагом направился в гущу вокзально-кооперативного движения. Вернулся он оттуда очень скоро — с деньгами в обеих руках.

— Уважают, козёл бодучий, — коротко разъяснил этот феномен старшина, запихнул бумажки в карманы вадиного ватника и снова откозырял Альбине.

— Уя-я!.. — восхищённо протянула Альбина.

— Служу Советскому Союзу, — доложил Супец. — Значит, в Читу? — уточнил он, повернувшись к однокласснику.

— В Читу, Сеня, — бодро ответил Иванушкин. — Там капуста…

— Ну, ладно, Эйсебио, — проговорил Супец. — Бывай, козёл бодучий!

И он сжал вадину ладонь так, что в глазах у того потемнело.

— И вам всего доброго, Альбина, — сказал старшина и вспотел, как не потел со времени сдачи норм по армейскому двоеборью.

Альбина снова что-то пискнула, и они побежали к поезду. С перрона рыжая прощально взмахнула рукой, и Супец улыбнулся на весь Ярославский вокзал.

С полными карманами денег объяснять про тёщу и капусту оказалось гораздо проще — первая же проводница прониклась вадиной бедой, и как раз обнаружилось в вагоне два свободных места. Иванушкин, сколько жил на свете, не уставал удивляться таким совпадениям.

Они сели рядышком на свой плацкарт — и поехали в Читу за капустой.

Предвидя переводы этой правдивой повести на языки народов мира, автор просит соотечественников потерпеть — а читателям планеты надо объяснить, что такое Чита.

Чита — это город. Ехать до него недолго, если ехать от Улан-Удэ. А если от Москвы, то легче сдохнуть, потому что пятеро суток на плацкарте, а что такое плацкарта, объяснять смысла не имеет: всё равно никто, кроме своих, этого не поймёт.

В общем, покатили.

Сожителей в купе было четверо: тётка с отпрыском призывного возраста, старичок-боровичок и детина на верхней полке. Пятеро суток стучали под ними колёса, и все это время Иванушкин, не жалея красок, рассказывал попутчикам свою жизнь. Сагу эту, отчасти читателю известную, он прерывал только на ночь и, подобно Шахерезаде, на самом интересном месте.

Однако ж нельзя сказать, чтобы на слушателей ему повезло. Паренёк сразу всунул в уши «дебильники» и отключился от действительности. Детинушка, как лежал наверху, чем-то булькая и светя пятками в проход, так и добулькался до того, что поезд привёз его заспиртованное тело на другой конец страны.

А старичок, как выяснилось в районе Иркутска, оказался глухой.

Одна только тётка всю дорогу, охая, поддерживала течение иванушкинского эпоса синюшными яйцами и пирожками с рисом. И было за что! Взять хотя бы рассказ о вадином кинематографическом прошлом — эта штука получилась у него сильней, чем «Фауст» у Гёте.

В юности — это ещё до заброски в Англию было — Вадю вызвали в один кабинет и сказали: надо, Иванушкин, помочь нашим кинематографистам в работе над образом бойца невидимого фронта, а короче: сыграть советского разведчика в тылу у фашистов. Ну, приказ есть приказ: начал Вадя сниматься в кино. Хорошо ли играл? Это трудно сказать (Вадя человек скромный). Но режиссёр плакал всё время. А потом пришла шифровка: готовиться к заброске; и всё, что отсняли, пришлось уничтожить — секретность!

А режиссёра вызвали на сеанс гипноза, и он забыл Иванушкина навсегда.

А вместо Вади взяли артиста Вячеслава Тихонова. Вадя успел до заброски с ним встретиться и показать, как надо играть.