Книга о Башкирии(Рассказы)

— В нашем отделении были свои казусы, — рассказали они мне. — Семь лет прошло, а не забывается первая весна! Ох и трудная была!.. Мы тогда не только с землей — с разным сбродом, затесавшимся в наш коллектив, воевали. И победили. Не верьте тем, кто говорит, что разные люди целину поднимали. Целину подняли только настоящие люди. И она их подняла, сделала героями.

Молодые целинники посоветовали:

— О нас, приезжих, много писали. А ведь мы одни не смогли бы поднять такую громаду земли без местных жителей. Вот об этих целинниках и надо бы написать.

Через двенадцать километров шофер, которого весь район звал Славкой, остановил машину у самой околицы поселка Комсомольский и постучался в дверь последнего дома.

Вышел невысокого роста человек.

— Гостя примете? — спросил шофер.

— Проходите, — и захромал к двери.

При свете электрической лампочки еще раз глянул на меня, прямо в глаза.

Так завязалось мое знакомство с одним из ветеранов башкирской целины — Алексеем Бирюковым.

Речь пойдет о человеке, который годится в отцы и девушкам из коммунистического гурта, да и тем, кто приехал на целину в 1954 году.

Он был чуть постарше Александра Матросова и в одно с ним время принял на себя удар немецких захватчиков. Он был чуть моложе Чекмарева и начал трудовой путь в один с ним год, в одном и том же совхозе — Таналыкском.

Долго сидели мы в ту ночь. Многое вспомнил старый солдат.

— Три месяца окопов да девять месяцев госпиталя — год продолжался для меня фронт. Только, если по правде сказать, и сегодня война продолжается: то какой-нибудь недобитый фашист голосок подаст, то старые раны к непогоде заноют… Ну, да я отвлекся. Отсекли мне ногу повыше колена. Потихоньку начал обкатывать деревянную.

Стал учиться разному ремеслу. Взялся за сапожное дело — не получается. Попробовал столярить — та же история. Нет, стало быть, способностей…

А был у меня талант к железу. Стояли при госпитале два грузовика — никто их отремонтировать не мог. Вот я и отличился. Стали разрешать мне выезды. Только я не за баранкой сидел, а рядом. За городом пробовал и водить, — нога болит, спасу нет. Не видать, думаю, баранки, как отрезанной ноги.

Вернулся домой, стал работать в совхозе: пять лет бригадиром, пять — кузнецом. А в тысяча девятьсот пятьдесят втором понадобился тракторист. Я и обратился: дозвольте, мол, попробовать…

И полез я на гусеницу. Лезу и боязно мне: марка-то для меня новая, «ДТ-54». Поехал… Поначалу, конечно, трудно было: на три педали одна нога. Нужна правая, а у меня ее нету. Но я виду не подавал. Так и пошло…

Тут подошел тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год — для нас очень даже памятная дата. Попросился тогда в целинный Хайбуллинский совхоз, в котором и работаю по сей день. Старался я от молодежи не отставать, работал и в дождь и в темень.

О чем только не передумаешь за долгую осеннюю ночь! Ты, да трактор, да земля. Пашешь, пашешь… Круг сделал — три километра. Семь кругов сделал — и ночь прошла. К утру две нормы готовы… Бирюкову первому в совхозе присвоили звание ударника коммунистического труда.

…С большой радостью вспоминаю я поездку на целину. Пятьсот тысяч гектаров башкирской целины, поднятой комсомольцами и их старшими товарищами… Хорошо сознавать, что живут, существуют на земле веселые девчата из Таналыкского совхоза и молодые богатыри из Хайбуллинского совхоза — славные продолжатели дел зоотехника и поэта Чекмарева, что живет, существует на свете Алексей Бирюков — достойный соратник погибших героев войны и труда, что существует и Таналык.

Существует! Такой же скромный, такой же незаметный и незаменимый, как люди, которые пьют его воду. Нужно подойти к этой речке совсем близко, чтобы узнать ее красоту и силу, стойкость и напористость, увидеть солнечную — от берега до берега — улыбку…

Бабушка сидит на широких нарах, покрытых кошмой.

Как ее звать?

Все зовут ее просто «эби», то есть «бабушка».

Сколько ей лет?

Она и сама не помнит. Может, семьдесят, а может, все сто…

Она словно каменное изваяние.

Неподвижно ее морщинистое лицо, неподвижны узловатые руки, покоящиеся на коленях.

Бабушка слепа и глуха. Ее мир безмолвен и беспросветен.

Лишь иногда, если говорить очень громко, прямо в уши, доходят до нее звуки из нашего мира. Но громче всех крикнула ей — прямо в сердце — война и оглушила навек.

У нее было девять детей. Семерых унесла тяжелая жизнь при царе. Двое погибли на войне, защищая новую жизнь. Ей говорили: «Не плачь, ослепнешь ведь!..» Но она не могла не оплакивать последних, самых любимых своих сыновей — и ослепла.

Какое бы солнце ни сверкало на небе — бабушка его не видит.

Какой бы гром ни грохотал — бабушка его не слышит.

Она перебирает четки и молчит.

Лишь изредка она разговаривает.

Она разговаривает с собой и с аллахом.

И еще со своими мертвыми сыновьями. Но это все равно что с собой.

Редко-редко перекинется она словом с домашними: вдовой погибшего сына, с внуком и его молодой женой, которую теперь тоже зовет внучкой. Да еще говорит она с кошкой.

— Уйди, кошка! — ворчит бабушка. — Ты мокрая. Или на улице дождь?