Книга Греха

Только на миг, после страшной вести о маме, я расслышал самого себя. Сейчас всё вновь стало беззвучным: мир, Бог, люди, я сам — всё это превратилось в название звуков, но не в их суть.

Ты лишь чей-то кашель. Ты лишь чей-то манифест с телеэкрана. Ты лишь чья-то песня из соседнего окна. Ты лишь чей-то стон под тобой. Ты всегда чей-то, но только не свой.

III

Перед тем, как состоится важный разговор, многие прокручивают его в голове. Возможные фразы, вопросы, векторы развития. И, конечно же, ответы. Так происходит перед собеседованием. Или перед экзаменом.

Идя на встречу с Николаем, я размышляю о том, что скажу ему, как буду смотреть в его глаза и бороться с самим собой. Нужно прекратить это затянувшееся безумие. Рассказать всё, как есть. И уйти. Обратно, в обыденную жизнь, даже если она пуста.

Была пуста, поправляю себя. Теперь она полнится болью, разочарованием и раскаянием. И пусть я не знаю, что делать, но зато точно знаю, чего делать нельзя.

Николай ждёт меня на лавочке, в детском парке. Курит и пьёт пиво. Мы жмём друг другу руки. Его ладонь сухая, моя — влажная.

— Присаживайся, — делает он приглашающий жест.

— Спасибо, — я располагаюсь рядом с ним и откупориваю свою банку пива.

— О чём хотел поговорить? О матери? — он улыбается.

— В том числе, — говорю я и делаю жадный глоток тёплого пива.

— Начинай, — он закидывает левую ногу на правую и закуривает ещё одно сигарету.

Рядом с нами в песочнице играют дети. Малец в ярко-оранжевом комбинезоне с Микки Маусом на груди увлечённо рушит песочный замок черноволосой девочки с огромным розовым бантом.

Я не знаю, с чего начать. Всё то, что я хотел сказать, куда-то улетучилось. Пропала с трудом обретённая решимость. И я в раз стал тем, кем был в начале, придя в секту и партию Яблокова: апатичным, разбитым и пустым.

Николай начинает разговор первым:

— Даниил, ты когда-нибудь думал о том, что единственное реальное чувство в жизни это страх? И самый сильный страх — это страх жить. Рождающийся ребёнок, вылезающий из чрева матери, напуган. Его вырвали из привычной среды. Представь, если бы прямо сейчас с небес вылезли гигантские руки и потащили бы тебя вверх. Что бы ты испытал?

— Шок.

— Мы приходим в этот мир шокированными. И так всю жизнь. Мы испытываем шок, когда узнаём, что есть смерть, когда идём в школу и сдаём свои первые экзамены. Шок от увольнения. От похорон. Шок, который испытываешь, когда видишь, как твоя девушка, которая ещё вчера клялась в вечной любви, ебётся с каким-то парнем.

— Пути Господни неисповедимы, — говорю я. Он, не слушая, продолжает:

— Мы боимся увольнения. Пожара. Одиночества. Кретина с ножом. Инфляции. Банковского кризиса. Рака. СПИДа. Мы боимся, но прячем свой страх за показным обманом. Потому что ложь — это лекарство против страха. Мы боимся, и страх заставляет нас думать о том, что надо жить правильно.

— Выходит, страх помогает.

— Безусловно. Ведь все эти запреты и ограничения — рычаги управления нашими страхами. Но стоит ли жить, каждую секунду ограничивая себя, будто Тантал, что вечность смотрит на яблоко, жаждет его, но не может вкусить?

— Тантал пострадал за грехи.

— Грехи, — Николай растягивает это слово по слогам. — Разве они не отголоски нашего страха?

— И что ты предлагаешь, — я вспоминаю Инну, — принцип «всё дозволено»?

Николай ухмыляется:

— А чем плох принцип «всё дозволено для одних и всё запрещено для других»?

— А делить по категориям будешь ты, Коля? — спрашиваю я.

— Почему же? Для этого есть различные факторы. Вирус, например. Моё дело, наше дело, — поправляет он себя, — указать путь.

— Как на съезде КПСС.

Николай продолжает:

— Когда внутри тебя вирус, и ты стопроцентно знаешь, что умрёшь, когда умрёшь.

— Почти каждый человек знает, что он умрёт, — перебиваю его.

— Понимаешь, ловушка устроена так, что в массовом сознании нет ничего более конкретного, чем диагноз вируса. Тут без вариантов. Это приговор.

Я, молча, отламываю ветку от дерева. Николай смотрит на меня и, не дождавшись реакции, продолжает:

— Когда у тебя вирус, когда осталось плюс-минус три года, не хочется говорить, не хочется всей этой пустой болтовни, ты предельно сконцентрирован, твоё сознание кристально, как у ребёнка. Будто ты медитировал много лет подряд и вдруг просветился.

— Есть другие вещи, которых вы не хотите замечать.

— Например?

— Любовь, доброта, забота, преданность. Многие, узнав о своей болезни, ещё сильнее начинают ценить жизнь, потому что она в том, как мы поступаем друг с другом.

— Это слова твоей матери, — вспоминает Николай. — Может быть, стоит привести её к нам, в нашу растущую позитивную семью?

Я чувствую, как во мне поднимается ярость.

— У моей мамы есть только одна семья. Там нет места психопатам.

— А она знает, что её сынишка один из этих психопатов? — улыбается Николай своей рыжей щетиной. Как говорил Гитлер, «увидел рыжего — убей его».

— Нет, — говорю я, сжимая пивную банку, — и не узнает, потому что я ухожу.

— Куда же?

— В нормальную жизнь. Я думал это просто игра, развлечение, но всё зашло слишком далеко. Мне противно. От вас. От самого себя. От всего вокруг. Я ухожу.