Княжна Тараканова

Неподалеку от леса раскинулся холм, достаточно широкий, но спуск был очень крутым. Однажды, пытаясь сбежать из озорства с холма, расшибся крестьянский мальчик. Михал также частенько во время одиноких прогулок разбегался и летел вниз, и случалось, что ушибал то руку, то ногу, а то и разбивал в кровь губы. Отец качал головой и своими руками вынимал из буфета большую серебряную ложку, тяжеленькую, прикладывал к синякам на замурзанном лице сына… Однако после гибели крестьянского парнишки отец запретил Михалу бегать с крутого склона. Разумеется, сказано было с нахмуренными бровями и суровыми глазами нечто наподобие того, что, мол, не послушаешься – убью! И вот теперь-то Михал каждую ночь засыпал с мыслью о том, как бы улучить время, и добежать до холма, и разбежаться, и вот уже почти лететь, лететь вниз… Теперь, конечно, нельзя было бы упасть, потому что отец по синякам тотчас узнал бы о нарушении строгого приказа своего и задал бы непокорному добрую таску… Но и не в таске было дело, таску возможно было бы и вытерпеть. Но ведь слово дал, обещался не подходить к холму! Терпеть нарекания за нарушенное слово, за неисполненное обещание – вот этого терпеть никак не хотелось! Не хотелось пристыженно, с опущенной головой стоять перед отцом…

Михал понимал, что обещание все равно не сдержит. Стало быть, оставалось лишь одно: не быть уличенным. Это, впрочем, на самом деле не было так уж трудно! Покамест отец занимался хозяйственными делами и уезжал куда-нибудь на дальний луг – смотреть за косьбой, Михал оставался совершенно свободен и носился по окрестностям, крутолобый, смугловатый, волосы, стриженные совсем коротко, торчат неровными ежиными колючками, босоногий, в панталонах, сшитых из домотканого грубоватого полотна, и совсем закрытых, скрытых рубашкой из такого же серого полотна, которая непременно натирала бы ему кожу груди и спины, будь у него кожа понежней. Но он часто купался голышом в речке, а после жарился с наслаждением на летнем солнцепеке, и кожа его была если не дубленая, то уж во всяком случае крепкая. Старшая сестра Хелена также не много внимания уделяла ему и ограничивалась зачастую лишь тем, что громко звала его обедать или ужинать, встав на высоком крыльце и приложив сложенные горстями пальцы ко рту.

Хелена была шумливая, голосистая певунья всего лишь тринадцати лет от роду. Тем не менее, несмотря на столь юный возраст, на хрупкие ее девические плечики возложена была некоторая тяжесть домоводства в хозяйстве семьи Доманских. И не то чтобы эта тяжесть оказывалась такою уж тяжелой, однако занимала все время жизни юной девушки. Впрочем, возможно было заметить, то есть даже и легко было заметить, что Хеленке нравится такая жизнь. Она вставала с постели до зари и, покинув девичью свою светелку, сновала без устали по дому и двору, то бросала курам пшено, то бежала стремглав на кухню, отдавала звонкие приказы служанкам, наведывалась в хлев, к овцам и коровам, гнала от себя со смехом и визгом гусака, пытавшегося безуспешно щипнуть ее за ногу, и вдруг запевала песенку, затем другую, третью… По усадьбе разносился звонкий, с визгливыми нотками голосок…

Как-то раз Михал застал сестру замершей у большого зеркала. Он не увидел ее лица, увидел лишь отражение в зеркальном стекле. Отражение показалось ему странным, несходным с привычной ему Хеленкой. Лицо зеркальной девушки было бледно, розовые нежные губы плотно, крепко сжаты, глаза не были большими, но отличались чрезвычайно светлой голубизной. Светлые русые волосы, такие шелковые на вид, причесаны на прямой пробор, косичка перекинута на грудь… Выражение лица – странно робкое… Сестра увидела его в зеркале и тотчас обыкновенная ее бойкость возвратилась к ней. Она рассмеялась и погнала его прочь из комнаты… Однако это, казалось бы, совершенно незначительное происшествие запомнилось Михалу. Он тоже вдруг подходил к зеркалу и гляделся пристально. Из глубины стекла показывался навстречу ему мальчик, скорее сумрачный, нежели веселый. Однажды его глаза и брови, темные и ровно поставленные, показались ему красивыми. Он тотчас нахмурился на себя. Это ведь глупые девчонки должны думать, красивы ли они!.. И все же ему было любопытно, каким видят его другие люди. Помнится, он спросил отца:

– Я – какой?..

На отцовой физиономии выразилось самое живое изумление, удивление. Видно было, что он не задумывается над вопросом, каков его сын, то есть никогда не задумывался и потому и не нашелся сразу, не тотчас ответил. Но очень скоро понял, что вопрос неожиданный сына – хороший повод для воркотни и поучений…

– Какой ты? Экий! Вон лицо неумытое, рубаха грязная, носишься как угорелый, за книжку, за азбуку не усадишь себя!..

Михал отступил к двери и почесал шершавой пяткой правой босой ноги ступню левой. Стоял, опустив глаза, всегда так стоял, когда отец бранил его и учил жизни… Более никогда и никого не спрашивал, не задавал сакраментальный вопрос: «Я – какой?..»