Княжна Тараканова

Неужели в шляпе с пером, с пистолетами, в «амазонском кафтане» барышня была готова броситься на борьбу с армиями Российской империи? Или она полагала, что вдохновлённые ею польские вельможи, турецкий повелитель, «родной брат» Пугачёв и обольщённый граф Орлов поднесут ей престол? А может, она попросту намеревалась блистать, привлекать внимание и получить заодно несколько тысяч золотых? Этого мы уже не узнаем. Но беда была в том, что «принцесса Елизавета» не сообразила (или не нашла в себе силы) вовремя уйти из затеянного ею спектакля — что, кстати, удалось недалёкому «Пане коханку». Она всерьёз требовала отослать её письма к султану, порвала с трусливым Радзивиллом и поехала в Рим, чтобы предстать перед папской курией в качестве наследницы российского престола, пыталась соблазнить своими выдумками польского посла в Ватикане, то есть категорически не желала выходить из новой роли и развоплощаться в прежнюю особу — благородную, но частную. Но Русско-турецкая война была окончена, конфедерация разбита, политическая ситуация переменилась, и она никому в этой роли не нужна. В итоге никем не признанная самозванка без особых усилий со стороны Орлова и его людей угодила в расставленную ими западню, о возможности которой, кажется, и не подозревала.

Игра в «наследницу» завершилась настоящей тюрьмой. Здесь «принцесса» в последний раз проявила бойцовские качества, поставив в тупик саму императрицу и следователя-фельдмаршала. Она отвергла все обвинения и как будто была уверена, что судить её не за что, ведь никакого реального вреда она не принесла: «…каким образом могла бы возникнуть у меня в голове мысль сделать какое-нибудь безрассудство по отношению к народу, с которым у меня нет никакой связи, никакого отношения?» А потому дама полагала вполне возможным «кончить эту историю», из которой вынесла горький опыт: «…и я была бы всю свою жизнь благодарнейшей из смертных; я могла бы избежать всех этих неприятностей, но, так как я надо всем смеялась, то вот что со мною случилось». Она упорно не желала принять правила чуждой ей традиции, не признавала криминалом свою театральную игру и не пошла на унизительное для неё признание в самозванстве в качестве «подлой девки» — оно разрушало весь её внутренний мир. Такой ценой она не желала ни свободы, ни брака. Возможно, как подсказывают её письма Голицыну, она всё ещё надеялась — на своё обаяние и везение, на снисходительность «доброго следователя» и милость императрицы. Надежды её были напрасными — итогом оказалась смерть в тюремной камере.

Имеющиеся в нашем распоряжении документы не дают оснований говорить ни о страстной любви к Орлову, ни о беременности и родах в тюрьме, ни о гибели в затопленной во время наводнения камере. Она так и покинула сей мир неузнанной. Но вскоре, компенсируя совсем не романтический конец сочинённой «известной (точнее сказать, неизвестной. — И. К.) женщиной» сказки о своей жизни, вокруг её образа начали складываться легенды.

В обществе «рассказывали, будто бы он (Алексей Орлов. — И. К.) из Ливорны отправил какую-то таинственную девицу в Россию, где будто бы и отдана она была в один из женских монастырей»^{238}. Чрезвычайный посланник и полномочный министр Великобритании сэр Джеймс Харрис в 1778 году писал об имеющихся у него сведениях о смерти узницы Петропавловской крепости от «колик в желудке», впрочем подчёркивая, что сам он в эту версию не верит^{239}. Потом появились захватывающие сочинения француза Жана Анри де Кастера и англичанина Натаниеля Рэкселла, пользовавшегося рассказами английского консула в Ливорно Джона Дика. Упомянутый в начале нашей книги М. Н. Лонгинов, кажется, установил один из источников предания о самозванке — к тому времени ещё не опубликованные мемуары отставного подпоручика Григория Винского, угодившего в 1779 году в крепость по подозрению в «прикосновенности» к подложному получению из банка крупной денежной суммы.