Княжий удел

Шемяка ничем не выдал своего волнения. Кажись, свершилось, вот он и великий стол! Только где теперь быть первому граду? Москва-то после пожара совсем обветшала. А может быть, в Угличе? Пригласить мастеровых из Пскова и Великого Новгорода, пусть выстроят мурованный дворец, стены вокруг детинца каменные поставят.

Мурза внимательно посмотрел на князя, ожидая увидеть в его лице перемену, и, заметив легкий румянец на скулах, с улыбкой продолжал:

– Но взамен ты должен будешь чтить Улу-Мухаммеда, казанского хана, как своего господина. И платить ему дань, как это было заведено еще при Золотой Орде.

– Согласен, – прохрипел Шемяка. Во рту сделалось совсем сухо, и он, прикрикнув на девку, проходившую мимо, потребовал: – Вина подай! – И, когда девка протянула ему кувшин, полный до самых краев, прильнул губами и долго не мог оторваться. А потом, бесстыдно хлопнув ее по пышному заду, отправил прочь: – Крепкое вино. Ладно, ступай, толстозадая! – И, повернувшись к мурзе, добродушно оскалился в улыбке: – Да я для Улу-Мухаммеда все, что угодно, сделаю, только бы он не отступился от своих милостей! Ты, мурза, шепни своему хану, пусть придушит моего братца Василия где-нибудь у себя в темном углу. – Мурза поднял на князя удивленные глаза, и Шемяка, догадавшись, что хватил лишку, добавил: – Сделали бы так, чтобы он на Москву не вернулся. Не было на Руси такого позора, чтобы великие московские князья в полоне томились.

Улу-Мухаммед смелый хан, но разве он посмеет отважиться лишить жизни Василия Васильевича? Если случится это, то забудутся на время на Руси прежние обиды, объединятся князья перед лицом общей беды, и кто знает, сумеет ли выстоять казанский хан.

Взгляды мурзы и князя встретились, каждый из них в эту минуту подумал об одном, и, стараясь сгладить собственную неловкость, Шемяка продолжал все так же заговорщицки:

– Ачисан, но ведь великий князь и в дороге помереть может… Скажем, хворь на него какая-нибудь нападет. А то запрятали бы его подалее да стерегли бы! Пока жив будет Васька, смута не иссякнет. И татар он не любит. Вспомни же, мурза, как Улу-Мухаммед просил приюта у Василия, когда был изгнан братьями? И что же ответил московский князь? Стал травить его по степи дружинами, как бездомного и безродного! А если бы хан ему в руки попался, думаешь, пожалел бы? Шкуру бы снял с живого!

Мурза не возражал. В словах князя одна правда. Впрочем, он только слуга Улу-Мухаммеда, и решать будет хан.

– Будешь любить Улу-Мухаммеда, он тебя отблагодарит, – обещал Ачисан, – и великое княжение тебе пожалует. Ладно, загостился я у тебя, завтра в Казань еду, – неожиданно решил Ачисан. – Еще бы погостил, девки у тебя добрые и мягкие, да вот хан ждет!

Дмитрий попробовал задержать мурзу еще на день, на два, но тот только отмахивался:

– Нет, князь, ехать нужно.

И тогда Шемяка решил сказать главное, из-за чего так долго и старательно опекал важного мурзу, понимая, что щедрое гостеприимство должно быть отплачено сторицей.

– Мурза, я с тобой своего посла пошлю, дьяка Дубенского. Пускай он поклон от меня передаст хану Улу-Мухаммеду. Ну и ты бы за него постоял, Ачисан, а я в должниках оставаться не привык.

– Пускай едет.

– Эй, Яков! – позвал князь рынду. – Чего зенки вылупил?! Неси шапку с серебром, что я заготовил, подарок это мой мурзе Ачисану.

– Слушаюсь, князь.

Верзила затворил за собой дверь и воротился с большой шапкой, доверху наполненной серебром.

После таких подношений обещается особенно легко. Мурза утопил широкую ладонь в серебре, которое под его пальцами сладко зашуршало, и сказал:

– Расскажу я о твоей просьбе великому хану.

– Еще, мурза, скажи, что рабом его стану, не пожалеет он о моей службе.

Когда мурза ушел на татарский двор, Шемяка позвал к себе дьяка Дубенского.

– Скажешь хану: если он мне великое княжение московское передаст, то любую дань платить ему стану. Если девки ему нужны – будут! Таких доставим, каких он и не видывал! Сам будет тешиться, и мурзы его тоже. Скажи хану, что служить ему стану верно и кровь татарову никогда не пролью. Только пусть избавит меня от Василия! Если пожелает, могу клятву на кресте дать. Ноги Спасителю целовать буду в том, что слова своего не нарушу. Грамоту тебе писать не буду, так запомнишь. Боюсь, в чужие руки попасть может, тогда сам погибнешь и мне печали лишней прибавишь.

Утром, с рассветом, Ачисан уезжал в Казань, а в обозе, удобно разместившись на свежем сене, ехал дьяк Дубенский.

– Привык я к тебе, Василий, ой как привык! – говорил Улу-Мухаммед. – Вот отпущу я тебя в Москву, так заскучаю сразу. Привязался я к тебе, словно к сыну. От своих детей совсем не отличаю. – Хан стиснул огромной рукой плечи Василия и продолжал: – А то оставайся у меня совсем, что тебе Москва?! Да и сгорела она! Мои послы говорят, и дома целого не осталось, даже камень рассыпался.

– Не впервой Москве сгорать, – угрюмо отвечал Василий. – Вновь построим.

Трапезная была пуста: только хан Мухаммед да его гость, великий князь Московский. Они сидели рядом, как добрые старые друзья. Мухаммед умело играл роль хозяина и потчевал своего гостя кумысом.