Княжья доля

В таком веселом настрое Костя и пошел пить медовуху. На сей раз он особо не блистал своими талантами тамады, а в основном вел умные застольные беседы, стараясь в первую очередь вовлекать в них Ингваря, а также Юрия и Олега. Роман с Глебом и без того смотрели на него влюбленными глазами, так что он решил на них не распыляться. Единственное, что слегка подпортило его веселье, так это услышанные краем уха обрывки рассказов неугомонного Онуфрия о том, какой князь Константин замечательный охотник, как лихо заваливает медведя, как метко пускает стрелу в белку и как бесстрашен в очном поединке с матерым вепрем. Причем к концу застолья клыки у заваленного лично князем дикого секача длиной были не меньше полутора метров. Больше они не выросли лишь потому, что у боярина руки оказались не шибко длинными. По той же причине не увеличивалась морда у медведя-шатуна, который, по рассказам Онуфрия, сам величиной был чуть ли не со слона.

— У нас таких страшных зверей в лесах не водится, — мягко, но с большой долей иронии заметил Ингварь. — Но думается, что завтрашняя охота тебе, брат, должна понравиться.

Костя в ответ нашел в себе силы лишь скорбно улыбнуться, мол, чего уж там, конечно, понравится, даже несмотря на то, что медведей ростом со слона у вас не водится. «А уж запомнится обязательно, тем более учитывая, что она у меня будет первой в жизни», — добавил он мысленно.

Зашла речь и о ведьме. Как он понял, Гремислав не больно-то скрывал свой улов и о его добыче знали уже все князья. На взгляд Кости, никто из них не был по характеру кровожадным, а Юрий, наверное, наиболее набожный, даже заметил, что коли крест на этой девице имеется, то, стало быть, душа у нее христианская. Никто не спорит, кару она заслужила, но жизни лишать человека, по его мнению, не стоит. По крайней мере, надо обождать до тех нор, пока окончательно не выяснится, что она продала душу нечистому.

— К тому ж Волчий бор лежит ближе к Переславлю, нежели к Ожску, — добавил князь Олег. — Мыслю я, что справедливее было бы отдать ее на суд брату нашему Ингварю.

Константин сразу не нашелся, что сказать, и лишь оторопело воззрился на хозяина города. Отдавать на суд Ингварю свою пленницу Косте вовсе не хотелось. Он-то знал, что как-нибудь изловчится и отпустит ее — ведь девчонка ни в чем не виновата, а что решит его новоявленный братан, сказать трудно. По Ингварь сам пришел Косте на выручку, скрадывая дерзость и непримиримость Олега:

— Коль она дорогому гостю и брату обиду причинила, то я ему и отдаю ее головою.

Выходило, что вроде как он соглашался с Олегом и в то же время не лишал Константина права суда над пленницей.

— А может, сюда ее?.. — высказал предложение Роман, и глаза у него похотливо заблестели.

— Тут ей и суд, и приговор будет, — поддержал его Глеб.

— Поздно уже, — нахмурился Ингварь. — Пускай князь Константин завтра поутру со свежей головой свой правый суд свершит. — При этом он многозначительно посмотрел на Олега и Юрия.

На том они и разошлись. А в светелке, когда Костя зашел в нее, его уже нетерпеливо ждали Гремислав и Епифашка, бдительно следящие за связанной по рукам и ногам худенькой девчушкой лет пятнадцати, беспомощно лежащей на лавке.

* * *

И бысть сей князь Константин сызмальства беспутен, ко хмельным медам привержен и блудлив без меры. И не ведал он ни страха Божьего, ни совести христианской. И сколь чад при дворе его малом в Ожске ликом на князя сего походили, счесть невмочь. Умом великим не блистал, во всех делах слушался воли брата своего набольшего Глеба.

И поиде он зимой, в месяц студенец[2], в лето 6724-е от сотворения мира ко князю Ингварю Игоревичу, кой сидел в Переяславле-Рязанском, для улещения оного князя, дабы в ловы его бесовские заманити, да на пути санном забрел в дебри лесные, в коих издавна жили ведьмы, душу дьяволу продавшие. И искуситель Иисуса Христа, овладевши душой и телом княжьим, одариша за то Константина умением речи вести знатны да льстивы.

Оными речами князей Ингваря, да Юрия, да Олега, да Глеба, да Романа, сыновцев Игоревых, да еще Святослава с Ростиславом, сыновцев Святославовых, князь Константин в сомнение вовлек, дабы в ловы душегубные заманити.

Из Сузлальско-Филаретовой летописи 1236 года.

Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

Поначалу Константин ничем не выделялся даже из плеяды своих многочисленных рязанских родичей, а к его особым дарованиям можно было отнести разве что умение поглощать, не пьянея при этом, хмельные меды в очень больших количествах, а также его пристрастие, невзирая на имеющуюся супругу, к женскому полу.

Впервые его дипломатическое дарование проявило себя в 1216 году, во время важных переговоров с Ингварем Игоревичем, княжившим в Переяславле-Рязанском, и его братьями. Речь шла об организации встречи на нейтральной земле и полюбовном обсуждении на ней большого количества спорных вопросов, главным образом земельного характера, успевших скопиться к тому времени.