Князь Трубецкой

Рука полковника сжалась в кулак, костяшки пальцев побелели, но на лице не отразилось ничего. Спокойный, уверенный взгляд много повидавшего человека. При дворе, на дипломатической службе Александр Христофорович научился сдерживать эмоции.

— Но все это дело будущего, — как ни в чем не бывало продолжил Трубецкой. — А сейчас, я думаю, нам стоит поговорить о делах нынешних… Помимо моей записки, я отправлял прошение об отставке.

— И даже задним числом.

— Да, задним числом. Мне показалось, что командование сочтет правильным удовлетворить мое прошение… То, как я веду войну…

— То, как вы ведете войну, обсуждается и у нас, и у французов. И, к моему глубочайшему сожалению, у нас ваши способы войны даже и не осуждают. Рассматривают как остроумную выходку это ваше объявление войны, а то, что вы казните и пытаете пленных, — так это слухи, которые распускают французы. Не может русский дворянин и офицер позволить себе такое.

— Может, — спокойно возразил Трубецкой. — И позволит еще не такое. Я вот даже хотел приспособить мужиков скальпы снимать с наполеоновских воинов…

— Простите, что?

— Скальпы. Североамериканские дикари, именуемые индейцами, в знак своей победы над врагом имеют обычай сни… сдирать с головы убитого… или раненого, а иногда даже с живого и невредимого кожу с волосами, высушивать и носить при себе в качестве доказательства своего мужества и удачливости в бою.

На лице Бенкендорфа проступило недоверие. Нет, наверняка этот молодой человек шутит, неудачно, нелепо…

— А вы разве не знали про этот обычай? — изобразил на лице удивление Трубецкой. — Англичане, представьте себе, в своих Североамериканских колониях… да и французы в Канаде, если не ошибаюсь, установили даже плату за скальп. Причем независимо от того, скальп ли это мужчины, женщины или ребенка — все в одну цену. И английские охотники, так же как и французские… да и все желающие, в конце концов, неплохо зарабатывают на этом промысле. Повешенным француза не испугаешь. Даже обезглавленным телом, представьте себе, не испугаешь… Как испугать солдата отрубленной головой, если всего лет двадцать назад у него в стране в каждом городе на площади гильотина стояла, секла головы дворянам. Или с гастролями путешествовала по провинции. Думаете, солдаты армии, которая казнила всех, взятых в плен в Яффе, имеют иллюзии по поводу законов войны? Солдата нужно испугать, как следует испугать, сделать так, чтобы он понял: бояться нужно не капрала с палкой, не военного трибунала с расстрелом и даже не порки до смерти, что сейчас практикует Великая Армия. Чтобы его проняло до самых костей, до мозга костей, чтобы он был готов нарушить присягу и приказ, был готов бежать прочь, даже стрелять в своего командира, если тот будет настаивать на своем приказе…

Трубецкой замолчал, увидев, что полковник не отрываясь смотрит на его правую руку.

Черт, подумал Трубецкой. А ведь тело начинает приобретать привычки нового хозяина. Сам того не замечая, Трубецкой, произнося свою речь, вертел в руке нож — простой крестьянский нож с потемневшей деревянной ручкой и черным, тронутым ржавчиной, лезвием.

Прямой хват, обратный, уход в ладонь, проворот через кисть, снова прямой хват, перетекание между пальцами… Это упражнение неплохо разрабатывает руку и пальцы, обеспечивает привыкание руки к оружию. Только со стороны оно смотрится несколько неприятно. Если даже флигель-адъютант когда-нибудь и видел подобное, то никак не мог ожидать в исполнении молодого человека из приличной, родовитой семьи, гвардейского офицера… Да нет, не видел Бенкендорф такого. Ну разве что в исполнении жонглера. Хотя, скорее всего, тутошние жонглеры боевые фокусы с холодным оружием не демонстрируют.

Трубецкой сделал быстрое движение рукой — нож воткнулся в ствол березы в пяти шагах от него.

— Однако, — сказал Бенкендорф. — Это тоже североамериканские дикари так умеют?

— Нет, они не умеют. Я умею. Знаете, может оказаться полезным.

Со стороны деревни послышались голоса, что-то говорил ротмистр, ему возражал низкий бас Афанасия. Чуев пытался что-то запретить, а кузнец возражал и не соглашался.

— Да занят Сергей Петрович! — почти выкрикнул ротмистр.

— А нужно мне с ним поговорить. От обчества, значит, — прогудел Афанасий. — Ждать тут не годится.

— Ладно, черт с тобой. Я только спрошу у князя…

— Пусть подойдет! — крикнул Трубецкой, не дожидаясь гусара, и пояснил полковнику вполголоса: — Лучше согласиться. Афанасий мужик умный, уважаемый, но упрямый… Если что решил, то…

Афанасий остановился в нескольких шагах от барина и его гостя, снял шапку.

— День добрый, Сергей Петрович, и вам здравствовать, простите, не знаю имени, ваше превосходительство.

Аксельбанты и эполеты Бенкендорфа произвели даже на кузнеца некоторое впечатление, раз он выдавил из себя это «ваше превосходительство».

— Что, Афанасий? — Трубецкой встал с травы, демонстрируя толику уважения к мужику. Да и спину нужно было распрямить — затекла.

— Так я об Силантии, Сергей Петрович… — Афанасий переступил с ноги на ногу и оглянулся на мужиков, стоявших поодаль.

— Ну помер Силанитий, так что?