Князь Путивльский

— На ту сторону есть окна? — спросил я воеводу.

— Ни окон, ни дверей, — ответил Увар Нездинич.

— Тогда будем выкуривать боярина Сучкова, — решил я. — Пусть тащат сено к терему. Обложим и подожжем.

— Добро все сгорит, — предупредил воевода.

— Мои дружинники мне важнее, — сообщил я.

— Оно, конечно, правильно, — нехотя согласился воевода Увар. — Может, он передумал, поговорю с ним?

— Поговори, — разрешил я. — Пообещай, что выпущу всех, кроме него и старшего сына. Без вещей и денег, но дам телегу, запряженную лошадью.

Воевода Увар Нездинич подошел к терему и позвал боярина. Епифан Сучков опасливо выглянул из левого окна. Вид у него был не боевой. Воевода передал ему мои условия. Боярин в ответ крикнул:

— Нету больше сына! Убили, гады!

Наверное, это его сын стрелял из окна. Первый серьезный бой стал для него и последним.

— И всю семье погубишь, — продолжил воевода Нездинич. — Не сдашься, подожжем терем. Тогда пощады никому не будет.

Боярин Епифан Сучков схватился правой рукой за бороду, подергал ее, словно тряска помогала думать.

— Пусть князь крест целует! — потребовал боярин.

Я прислонил к стене арбалет, из которого так и тянуло выстрелить в Сучкова, подошел к терему. На шее на шелковом гайтане у меня теперь все время висел серебряный крестик, хотя не люблю какие бы то ни было хомуты.

— Выпущу твою семью без вещей и денег, дам телегу с лошадью. Все дружинники, которые прискакали со мной, со мной и уедут в Путивль, за твоими не погонятся, — пообещал я и поцеловал крестик.

— Твое слово свято! — предупредил боярин Епифан.

Как догадываюсь, он просто тянул время, не хотел умирать.

— Можешь проследить, как они уедут, — разрешил я.

— Нет, пусть заберут мое тело и похоронят в Новгород-Северском, — отказался боярин.

Он вышел вместе с семьей — женой и четырьмя детьми, тремя девочками, старшей из которых было лет тринадцать, и мальчиком лет семи. Жена была рыхлой женщиной с высокомерным лицом, сильно набеленным и нарумяненным. В ушах висели золотые серьги с красными камнями, вроде бы рубинами, на шее — что-то типа мониста, в котором золотые круглые монеты чередовались с золотыми ромбиками, на каждой руке по золотому браслету. И это в будний день. Представляю, сколько на ней металла в праздники. Старший сын любовью к блестящим предметам, видимо, пошел в нее. Точнее, уже отходился.

— Снимите с нее побрякушки, — приказал я.

Были золотые сережки и у всех трех дочек. Я приказал не трогать их. Проверим сотника Мончука.

Кто-то из дружинников прикатил из конюшни колоду и принес топор. Что там на ней рубили, не знаю, но верхнюю сторону покромсали основательно. Боярин Сучков стал перед ней на четвереньки. Долго вертел головой, выбирая удобное положение. Можно подумать, что собирается лежать на колоде несколько часов. Белые руки с пухлыми пальцами уперлись в утоптанную землю, светло-коричневую, с тонкими трещинами. Дождя давно не было.

— Действуй, — приказал я воеводе.

На лице Увара Нездинича появилась шальная улыбка. Он поплевал на руки, точно собирался долго колоть дрова, взял топор и, крякнув, рубанул. Звук был глухой, железа о дерево. Казалось, что мяса и костей на пути лезвия и не было. Голова плюхнулась рядом с колодой, а туловище какое-то время оставалось неподвижным. Сердце еще билось, и кровь толчками выплескивалась из остатка шеи на лезвие топора, на изрубленную поверхность колоды. Вот туловище поползло, завалилось на левый бок.

Заголосила боярыня, а за ней и дочки.

— Посадите их в самую плохую телегу, запряженную самой чахлой лошадью, и пусть катятся, куда хотят, — приказал я и пошел в терем.