Князь Ярослав и его сыновья

Гражина принимала неожиданных гостей, продуманно расположившись на ковровом ложе среди якобы небрежно разбросанных подушек. Просторная гостиная являла собой странную смесь Востока и Запада, но для этой встречи была избрана азиатская оранжировка. «Знает, куда повезут, – подумал наблюдательный и далеко не глупый Кирдяш. – Ох, ловка девка! С такой – ушки востро…» И, поклонившись со сдержанной почтительностью, сказал приглушенно:

– Старики ни бельмеса ни по-польски, ни по-русски, но лучше их отсадить подальше.

– Посадите почтенных старцев в самые почетные кресла, – небрежно распорядилась хозяйка.

Татарские служанки тотчас же отвели аксакалов в дальний угол, где стояли огромные кресла явно венгерского происхождения. Они не сопротивлялись, но один из них что-то наставительно втолковывал служанкам.

– Ты – подарок, – сказал Кирдяш, когда процедура усаживания была благополучно завершена.

– Я родилась подарком и всю жизнь была им. Ты никогда не представлял себе жизнь подарка, витязь? Драгоценности, богатые наряды, меха, исполнение капризов – и вечная золотая клетка.

Гражина начала злой иронией, но закончила горькой усмешкой. И есаул удержал вздох, уловив искренность этой горечи.

– Все мы – рабы, что на коне, что в клетке. Стоит ли об этом думать, Гражина? Надо просто жить.

– А что это значит – просто жить, витязь?

Кирдяш помолчал, теребя кисти широкого татарского пояса. Он понимал, что хитрая паненка перехватила разговор, но это обстоятельство пока его особенно не тревожило. Судьба у них была общей, в конце концов он сам признался ей в этой общности, только Гражина не обратила никакого внимания на вырвавшееся признание, поскольку умела думать лишь о себе самой.

– Я был простым смердом князя Ярослава. Деревенька наша угодила на путь Батыевых коней, народ по лесам разбежался, а от изб – одни угольки. А зима лютая, татары все запасы выгребли, так бедствовали, что дети к утру замерзали. А князь, вместо того чтобы избы людям строить, начал церкви возводить, мужиков от пашни отрывая. Не стерпел я, в леса ушел, одиноких купчишек, которые и сами-то концы с концами не сводили, грабил да пугал. Ну, жил. Зло жил, непросто, себя терзал и ненавидел за такое житье. А потом по своей воле в татарские войска ушел. К месту, я по природе – буян. Приметили, в десятники выдвинули. И еды вдоволь, и одежа, и конь добрый; еще-то чего, спрашивается? Ан нет, все едино спал плохо. А потом вон тебя полонил, хану Орду отдал, за что мне – офицерский чин и горсть золота. И помчался я тогда во Владимир отца с матушкой да брата с сестрой на волю выкупать. Все готов был отдать князю Ярославу за их свободу. Только Невский да боярин Сбыслав… Нет, не Сбыслав, – поспешно спохватился Кирдяш. – Сбыслав – это другой. Боярин Федор Ярунович упросили князя Ярослава без денег моих родных отпустить.

– Щедро.

– Щедро, – согласился есаул, в запале от собственной исповеди не уловив насмешливой иронии. – Отвез родных к бродникам, избы им поставил, скотину купил – и живут! И я живу. И сплю хорошо, потому что с совестью в полном согласии. Я сплю, и она – спит, я бодрствую, и она – бодрствует. И понял я тогда, что жить, просто – жить, можно только с совестью в ладу.

– А что это такое: совесть?

– Ну… Не знаю. В душе она. Если растревожишь, спать по ночам не дает. Значит, она есть.

– Душа, совесть, бессонница, – презрительно, через оттопыренные губы сказала Гражина. – Тебе бы не в офицеры идти, а в монахи. Они эту жвачку все время отрыгивают и жуют, жуют и отрыгивают. Как коровы. Что наши, католические, что ваши, православные, – одного поля ягоды.

– Я попам не верю, – нахмурившись, сказал Кирдяш. – Попы врут без всякой совести, а наши боги, древние, никогда не врут.

– Все врут, витязь, – усмехнулась Гражина. – Князья и ханы, попы и твои древние идолы – все! И чтоб этим враньем не захлебнуться, надо совесть себе подчинить, а не ей подчиняться. Приструнить ее, как служанку, и сразу легче жить станет. Тем более что никакой совести вообще нет. Выдумка это. Выдумка, витязь! Сабля да отвага – вот и вся твоя совесть.

– А что же тогда есть, если нет совести? Ведь что-то же должно быть! Не скоты же мы и не звери.

– Что?.. И скоты и звери, успокойся. Скоты и звери, но и скотам и зверям одно нужно, чтобы жить не тужа. Одно-единственное!

– Что же им нужно, коли совести в них нет? Что, барс ты синеглазый в девичьем облике?

– Что?..

Гражина вдруг подалась вперед, в синих глазах замелькали золотистые искорки. Выкрикнула в лицо есаулу:

– Свобода!..

5

Наконец-то Бату соизволил назначить деловую встречу, о чем Ярославу шепнул Сбыслав, увидев, что с повелением прибыл сам Неврюй, любимец великого хана и личный друг Сартака. Поэтому оба готовились и одевались с особой тщательностью.

– Стареем мы, князь Ярослав, стареем, – со вздохом сказал Бату. – А сыновья наши растут и мужают, и в этом единственное утешение старости.

Беседа начиналась странно, однако Ярослав уже привык во всем полагаться на Сбыслава. И, сокрушенно покачав головой, вздохнул в свою очередь.