Князь Александр Невский

И, как тяжёлое видение, так же ярко возникло воспоминание, заставившее Александра снова поморщиться, на этот раз не от боли.

Он будто бы ясно увидал просторный ханский шатёр, обставленный богато, но безвкусно. Ковры и подушки на полу; по стенам – мечи и кинжалы самой различной ковки; копья, щиты; вдоль стен – сундуки и ларцы, нисколько друг к другу не подходящие и оттого похожие на выросшие по кромке опушки кусты, бестолково теснящиеся, мешающие один другому расти.

Среди всего этого варварского многообразия выделялось лицо того, к кому князь Александр приехал, к кому явился в этот самый шатёр. Нынешний повелитель Орды хан Менгу-Тимур. Его лицо, широкое, по-своему выразительное, казалось тем не менее закрытым: ни мыслей, ни чувств на нём не читалось – оно походило на своеобразную маску под дорогим мехом богатой шапки. Хан восседал не на традиционных подушках, но в роскошном резном кресле персидской работы, покрытом шкурой леопарда. Перед ним, на столике, тоже изящно сделанном, но не персидском, а китайском, с перламутровыми и яшмовыми инкрустациями, стоял кувшин вина, на блюде оранжево светились крупные персики.

Менгу-Тимур пил вино из золотого кубка, пристально глядя на князя и улыбаясь. Но его улыбка тоже не выражала ничего, будто он просто приклеил её к своему лицу. Взяв кубок из правой руки в левую, хан подхватил с расшитой подушки роскошный восточный шлем. Протянул, продолжая улыбаться:

– Бери, Искендер! Бери. Это персы делали. Искусные мастера. В таком шлеме и меч тебя не возьмёт. Ничто не возьмёт, кроме гнева ханского, если вдруг прогневишь меня!

Александр молча принял шлем, склонив голову, приложив руку к груди.

Между тем хан вновь отпил вина, но левой рукой не удержал кубка, тот наклонился, и алое вино потекло по белому, расшитому золотом халату.

Менгу, чуть поморщившись, поставил кубок, затем стащил с указательного пальца перстень. Перстни были у него на всех пальцах, на некоторых – по два, но этот, витой, тяжёлый, с замысловато гранёным огненным рубином, казался всех богаче.

– И это возьми, Искендер! Цени честь ханскую!

Подавив готовую явиться на лице брезгливую усмешку, Александр взял перстень, надел на безымянный палец, вновь наклонил голову:

– Честь я ценю, хан. Но пуще даров ценю твое слово ханское. Обещание, что рекрутов на Руси брать не станешь, что сбор дани мне на откуп отдаёшь, без баскаков твоих. А ещё – что не будешь разорять русских земель и войной на нас более не пойдёшь. Не нужна война ни нам, ни тебе.

На лице хана опять явилась улыбка, но теперь она была выразительной: в ней проглянуло нечто хищное, опасное. Вновь взяв кубок, хан проговорил:

– Искендер! Служи мне верно! Служи! Наш ты будешь, татарин! Великую славу от нас примешь на Руси. Ступай в Русь и помни: от нашей ханской грозы не уйдёшь, не скроешься!

Менгу довольно рассмеялся и, не глядя, ткнул кубок на китайский столик, который от неловкого движения хана наклонился. Роскошный кубок упал на бок, и вновь по шитому золотом атласу потекли багровые полосы пролитого вина.

Воспоминание об этой встрече, об этом разговоре, со времени которого минуло три дня, как огнём обожгло Александра.

– Татарин буду? – хрипло прошептал князь, ещё крепче сжимая поводья, так, что конь его зафыркал, прядая ушами и раздувая ноздри. – Ты кем же мнишь-то себя, а великий хан? Не Господом ли Богом?..

Он с трудом подавил желание сорвать с пальца драгоценный перстень и швырнуть в кусты. Этого нельзя было делать, но как хотелось…

Александр осадил коня. И вновь сморщился, уже яснее понимая, что испытывает где-то внутри себя непонятную физическую боль, но по-прежнему не желая о ней думать. Ему было не до неё.

Его старший дружинник, тот, что рассказал печальную историю опустевшего селения, вновь подъехал ближе:

– Почто встал, Александре? Далее едем или как?

– Едем, Сава, едем! – отозвался князь. – Прав ты: не в поле же, среди лютой непогоды ночевать. Каков бы кров ни был, всё лучше, чем под дождём да снегом.

– Ну так и слава Богу! Тут рукой подать… И тебе, и нам отдохнуть надобно.

На лице дружинника явственно читалась тревога. Он знал князя много лет и хорошо понимал: так просто тот коня не остановит, да и морщиться от одних лишь неприятных мыслей не станет – не в его повадке.

Саве, как и Александру, было немного за сорок. Он был крепок и осанист, могуч торсом, но лёгок в ногах и быстр в движениях. Лицо, спокойное и сосредоточенное, казалось не особенно подвижным, но когда воин вёл беседу, что-то рассказывал или вдруг принимался шутить, его уморительные гримасы могли рассмешить даже самых суровых ратников. Вертикальный шрам, выступавший из-под шлема на лоб и деливший надвое его левую бровь, оставил борозду и на щеке, исчезая над самым подбородком. Как ни странно, эта отметина не портила лица дружинника, придавая ему какую-то особенную значимость.