Кмелтский мед

Они нашли меня сами.

Сольвейн понял, что вновь гладит мальчишку по щеке. Но на сей раз белые зубы не клацнули у его руки. Будто играя с огнём, Сольвейн скользнул пальцем к искусанным мальчишеским губам, потом между ними, приподнимая верхнюю… потрогал крепкие зубы, как трогают клыки дремлющей собаки. Кожу ему обжигало ровным горячим дыханием.

Он попытался вспомнить ту женщину — и не смог. Не помнил ничего — ни лица, ни волос, ни голоса, ни того, что делал с ней тогда, в горячке первой битвы, подбодряемый криками собратьев. Помнил восторг… а потом отчего-то стыд, пришедший на смену восторгу. И глаза.

Первая среди многих.

Бьёрд застонал во сне, заворочался в своих путах, но не проснулся. Он сильно устал и спал очень крепко. Что мешает тебе, Сольвейн сын Хирсира, сейчас развернуть его, поставить на колени и насадить на свой член? Ты делал такое множество раз. Не с мальчиками, правда — никогда прежде тебя не волновали мальчики. Те, которых, случалось, притаскивали на аркане в лагерь и насиловали всем племенем, а после всем племенем секли плетью того, под кем мальчишка умирал — те не вызывали в нём ничего, кроме глухого отвращения и… стыда, да, того самого стыда, который смутно преследовал его вместе со светлыми глазами, приподнятыми к вискам. Он брал женщин в разорённых поселеньях, поскольку так делал каждый барра; но не каждый барра брал мальчиков, и этого можно было не делать — поэтому он не делал. Но теперь глаза, мальчик, стыд и презрительное Сольван — перемешались разом, швыряя его в бурное море сомнения, котрого он прежде не знал. Он вспомнил, как днём держал это слабое, хрупкое тельце в волнах Стремительной, отдавая ей его кровь, и как холодная от воды, покрытая пупырышками кожа прикасалась к его коже. Не могло быть ничего менее возбуждающего, чем это прикосновение, чем дикие серо-голубые глаза перед его лицом, чем это чувство стыда… и всё же он был возбуждён. И тогда, когда держал своего пленника в быстрой воде — и теперь, когда на него смотрел.

Однако — эту мысль Сольвейн гнал от себя, но она возвращалась снова и снова — что если это и вправду его сын?

Огненный Драт ненавидит кровосмешение — это знал каждый барра. Когда-то барра брали в жёны своих сестёр, и кровь барра начала мутиться. Дети рождались хилыми, и всё меньше было сыновей. Тогда люди поняли, что кровосмешение — грех, за которое Драт карает слабым потомством. И перестали брать в жёны сестёр, и кровь барра вновь забила могучим ручьём в жилах новорождённых. С тех пор соитие между родичами, независимо от их пола, стало страшным, несмываемым позором.

У Сольвейна и жены его Хьёдвиг было четверо дочерей и ни одного сына. Первую дочь он, как велел закон, отдал Драту — своими руками отнёс к большой воде и отправил в путь к Огненному Чертогу. Обычно после этого начинали рождаться сыновья. Но Хьёдвиг по-прежнему приносила лишь дочерей, одну за другой каждую зиму. Если Бьёрд — сын ему, Сольвейн возьмёт его в своё племя, назовёт барра, вручит копьё… а если нет…

А если нет?

Он вдруг понял, что уже почти окончательно поверил, будто перед ним — его кровь. Вот отчего так смущали его слова когоруна, вот отчего Сольвейн омыл раны мальчика прежде своих, вот от чего места себе не находил сейчас… Но если не сын он тебе, Сольвейн? Что сделаешь с ним тогда? Пожалеешь ли, что омыл его раны? И что ответишь завтра Рунгару, когда снова спросит?..

Он очнулся и понял, что сидит в поту, тяжело дыша. Сердце колотилось, и член, налитый тяжёлой кровью, плотно прижимался к животу. Так отчего же, отчего ты забрал его себе, Сольвейн, когда увидел его глаза — оттого, что подумал про свою кровь и разделяющие вас восемнадцать зим, или всё-таки оттого, что и ныне, спустя восемнадцать зим, эти глаза лишают тебя рассудка, с чьего бы лица ни глядели они на тебя?..

Сольвейн вскочил и выбежал вон, забыв погасить лучину.

Когорунский пир ещё продолжался, и Сольвейн не без труда разыскал старого Корла. Старый Корл когда-то побывал в плену у кмелтов, год просидел у них в цепях и бежал, убив из них тридцать шесть человек. Он неплохо болтал по-кмелтски. Ныне он меньше воевал и больше советовал, зная кмелтов не много хуже, чем собственное племя; сам когорун, случалось, слушал его. Сейчас Корл грелся у огня, пока молодые барра забавлялись поодаль — под кем-то из них только что умерла рабыня, и теперь его с хохотом охаживали кнутами.

— Корл! — сказал Сольвейн, не садясь. — Как спросить на языке кмелтов: "Ты родом из этих мест?"

Старый Корл вскинул на Сольвейна единственный глаз — другим расплатился за побег из плена. Пошамкал плоскими губами. Сказал:

— Дар этай иннолеку?

Несколько слов, звучавших для Сольвейна, будто одно. Сольвейн повторил их — и, развернувшись, почти бегом кинулся обратно.