Клуб неисправимых оптимистов

— Прости, Игорь, но ты похож на моего тренера по плаванию из лицея в Колони. Он обучал нас, читая учебник, потому что не умел плавать.

— А от тебя он может перенять только твой тевтонский акцент.

— Мы с тобой похожи на двух евнухов, беседующих о любви.

— Больше всего пользы принес бы француз.

— Француз-педагог!

Из всех знакомых Игоря и Вернера под описание подходил только один человек — мысль о нем пришла им в голову одновременно.

— Он не захочет.

* * *

Грегориос Петрулас был особенным человеком. Он бежал из родной страны, где коммунистов преследовали и уничтожали. Грегориос покинул Грецию в сорок девятом, когда гражданская война подходила к концу, но монархисты, убившие двух его братьев, охотились и за ним, так что другого выхода не существовало. Грегориос был пламенным, но разочаровавшимся коммунистом, что делало его поведение непредсказуемым даже с лучшими друзьями. У него была репутация чудака, он мгновенно, без всякой причины, переходил от восторженного возбуждения к унынию и прострации. Он мог обласкать человека, а через секунду обозвать его тупицей, сволочью и фашистом, что, по его мнению, было плеоназмом — от греческого слова pleonasmos, чрезмерность. В любой фразе, которую произносил Грегориос, он обязательно находил этимологию греческого слова, поскольку наша цивилизация вышла из древнегреческой. Грегориос не сомневался, что именно древним грекам мы обязаны своей идентичностью, хоть и не чувствуем к ним ни грана благодарности — по-латыни cognoscere, но это в порядке исключения.

— Я стыжусь того, что сделал, — признавался он время от времени, погружаясь в воспоминания.

— Что именно ты сделал?

Он поднимал голову, пожимал плечами:

— Все кончено. Никому нет до этого дела. Будешь ходить?

Грегориос преподавал латынь и древнегреческий на частных курсах, перемещаясь из конца в конец Парижского района, чтобы оделить учеников своим неистовым знанием. Грегориос мог бы получить работу в католических школах, считавших делом чести обучать своих воспитанников мертвым языкам, но он ненавидел церкви вообще и кюре в частности. Когда бывший преподаватель французского в афинском лицее Патиссия приехал в Париж, он был уверен, что его встретят с распростертыми объятиями. Министерство национального образования охладило пыл Грегориоса, сообщив, что греческие дипломы во Франции не признаются. Его взяли на работу в школу Святой Терезы, заведение для благородных девиц в Шестнадцатом округе. Процесс найма совершился сказочно быстро. Святой отец — директор школы — усадил Грегориоса перед собой, посмотрел ему в глаза и, отставив в сторону формальности, заговорил с ним на латыни. Грегориос отвечал легко и свободно, они беседовали целый час, и директор доверил ему преподавание греческого. Встречаясь в коридорах школы, они всегда переходили на язык Вергилия.

— Латинский язык не станет мертвым, пока мы с вами на нем говорим.

У Грегориоса была своя, особенная и очень живая, манера преподавания. Сдавая экзамен на степень бакалавра, его ученики получали блестящие оценки, не шедшие ни в какое сравнение с прежними жалкими результатами. Это обстоятельство и стало отправной точкой новой карьеры Грегориоса. Директор, питавший к новому преподавателю глубокую симпатию, помог ему в кратчайшие сроки получить вид на жительство и удостоверение на право работы по найму и наилучшим образом отрекомендовал коллегам по католическим учебным заведениям. Авторитет Грегориоса в области преподавания гуманитарных предметов в католических заведениях Парижского архиепископства был непререкаем, но похвалы и дифирамбы не вызывали у него ничего, кроме бешеной, опасной для здоровья злобы. Он скрывал отвращение к церковникам с их пустословием и к добропорядочным семьям, считавшим обучение догматам веры неотъемлемой частью современного образования. Пытаясь найти утешение в ежедневных страданиях, Грегориос говорил себе, что все эти священники — не греки и не имеют никакого отношения к чудовищным преступлениям, творимым на его родине с благословения Православной церкви. Платили Грегориосу мало, поэтому он вынужден был давать частные уроки нерадивым ученикам. Отчаявшийся отец одного из этих болванов пришел в восторг от учености Грегориоса и предложил ему работу составителя речей. Грегориос колебался. Депутат-пужадист был глупым, невежественным реакционером, его политические убеждения ограничивались ненавистью к красным. В конце концов Грегориос согласился — под давлением жены и руководствуясь убеждением, что речь изобрели греки. Так он мог продолжить дело Демосфена и Перикла. Речи его работодателя пестрели цитатами из греческих и латинских авторов и вызвали восхищение коллег-депутатов. Грегориос делился с нами своими внутренними монологами и дилеммами. Павел, лучший друг и постоянный партнер Грегориоса, вежливо и терпеливо выслушивал его излияния, которые всегда заканчивались одной и той же фразой:

— Если они узнают, что я на самом деле думаю о церковниках, тут же выставят меня за дверь. Я в ловушке.