Клуб неисправимых оптимистов

Свинцовое небо дало трещины. Неожиданно открылись неизведанные, пусть и крохотные, пространства, над которыми витал аромат свободы. Ты делаешь шаг. Ждешь свистка жандарма. Но жандармов рядом нет. Делаешь второй шаг, третий, идешь дальше и заходишь так далеко, что уже не можешь отступить. Нужно продолжать. Во что бы то ни стало. Это называется революцией. Тибор поставил «Жизнь Галилея» в Театре комедии в Будапеште. Он уже играл брехтовские роли, Имре получил официальное «добро», так что причин для беспокойства не было. Брехт был марксистским автором с добропорядочной репутацией, спектакль прошел три раза, и его запретили — без объяснения причин. Из-за нескольких глупых сопоставлений и неуместных параллелей между средневековой нетерпимостью и коммунистическим догматизмом. Раньше подобный запрет прошел бы совершенно гладко, но это случилось 16 октября 1956 года, в эпоху народных волнений и протеста против существующих порядков.[101] Студенты на демонстрациях требовали отмены цензуры. За три дня Тибор превратился в символ попранных свобод. Он дал множество интервью, заявил о солидарности с бунтовщиками, прилюдно сжег партбилет и призвал соотечественников подняться на борьбу с властями. Он, как и все остальные, верил, что позорный режим доживает последние дни и вот-вот наступит свобода. Труппа в едином порыве решила играть «Галилея». Актеры каждый вечер открыто нарушали цензурный запрет в присутствии восторженных зрителей, которые то и дело прерывали представление, освистывая инквизиторов и устраивая овации великому итальянцу. Тибор не был героем. Жизнь не готовила его к роли знаменосца. Волна народного возмущения, охватившая всю страну, подхватила и понесла его. Четвертого ноября, когда советские войска вошли в Будапешт, он понял, что сопротивление бесполезно. Нельзя голыми руками сражаться с армией численностью в семьдесят пять тысяч человек, прибывшей усмирять братскую социалистическую страну на двух тысячах шестистах танках Т-54, оснащенных коаксиальными пулеметами. Героическое, отчаянное и совершенно бесполезное сопротивление продлилось одну неделю. Тибор отправился в Дебрецен за Мартой, но забастовка, исход населения и паника помешали ему добраться до матери. Шестого ноября людьми овладело безумие. Английские и французские парашютисты совершили высадку в Суэце, чтобы отбить канал. Русские и американцы цыкнули на них, они поджали хвост, русские пригрозили ракетно-ядерным обстрелом, и все забыли о том, что творилось в Венгрии.

Три дня Тибор и Имре замерзали в снегу на границе, а девятого ноября перешли в Австрию, оставив все, что имели, на родине. На деньги от продажи машины они прожили в Вене месяц, без всякой надежды найти работу в этом скучном «опереточном» городе, наводненном растерянными беженцами. «Меня знают в Париже», — с апломбом заявил Тибор, не забывший свой каннский триумф.

2

Я ненавидел спорт. И терпеть не мог спортсменов. Все они, поголовно, были вонючими придурками. Я бежал за Сесиль, боясь потерять сознание и рухнуть на землю, а она была резва как козочка, хотя выкуривала две пачки сигарет в день. Сердце у меня колотилось как бешеное, кровь стучала в висках, ноги подгибались — а ведь я не курил! Время от времени Сесиль оглядывалась через плечо и снижала темп, поджидая меня, а когда я оказывался рядом, спрашивала на ходу:

— Все в порядке?

Я был весь красный и потный, от меня только что пар не валил, из носа текло, как из крана. Сесиль не стала ждать ответа и побежала дальше. Я постоял минуты две, то и дело поддергивая падающие шорты.

— Мы когда-нибудь передохнем? — крикнул я, но она даже не оглянулась.

Мне пришла в голову мысль, что за неожиданно возникшей у Сесиль идиотской тягой к спорту кроется что-то еще. Что, если она не ангел, а завзятая лицемерка и хочет отыграться на мне за Франка? Нужно перечитать «Ифигению»…[102] Я без сил сидел на скамейке и смотрел в спину удалявшейся Сесиль. Ничего, заметит, что меня нет, и вернется. Мне надоело глотать пыль, наматывая круги по дорожкам Люксембургского сада. Это не беговой стадион, а место для прогулок. В этом парке следует предаваться мечтам и читать романы у фонтана Медичи, а не изображать клоуна в дурацком наряде.

* * *

Утром мне пришлось минут десять звонить в дверь, чтобы разбудить Сесиль. Выпив крепкого кофе с молоком, она отправилась переодеваться и вышла ко мне в лимонно-желтом джерсовом комбинезоне:

— Как тебе?

— Оригинально.

— Он американский и жутко дорогой. Где твои тряпки?

— Я думал, мы пойдем на прогулку.

— Нужно подобрать тебе форму.

Сесиль повела меня в комнату Пьера. Со дня его отъезда прошел год и два месяца, но все осталось, как было при нем: неубранная кровать, сбитое в комок одеяло, две продавленные подушки, стопки книг на полу, а на столе — початая бутылка коньяка и два бокала. Беспорядок и толстый слой пыли придавали комнате нежилой вид. Сесиль открыла шкаф, вывалила на пол несколько свитеров и рубашек, выудила из этой груды белые шорты с сиреневыми галунами и победным жестом протянула их мне.

— Ты же не думаешь, что я это надену?