Клуб грязных девчонок

Когда мне исполнилось шестнадцать и я попросила машину с откидным верхом, отец купил мне «мустанг», а мама повела в магазины за нарядом для променада по Родео-драйв в Беверли-Хиллз. Тогда я не понимала, что благополучие родителей уже клонится к закату. Они нанимали пятнадцать человек подавать напитки на нашем заднем дворе, а я пробиралась мимо ног взрослых и бросала в канал пятицентовики и десятицентовики, а не центы. Отпуск длился целый месяц. Круизы, джаз-фестивали в Европе. С другим и семьями моих одноклассников мы ездили в Рио-де-Жанейро на карнавал, в Канны – на кинофестиваль. Весной мать возила меня в Нью-Йорк за одеждой, осенью – в Буэнос-Айрес – за обувью и сумочками.

Ни мама, ни папа не учились в колледже. Они попали в Майами в восемнадцать лет, и им пришлось осваиваться на новом месте. Английский язык они так и не выучили. Их окружали иммигранты с Кубы, и в этом не было необходимости. Кроме того, все считали: рано или поздно наступит день, когда морские пехотинцы скинут этого hijo de puta[82] (в доме родителей имя Кастро произносить запрещалось), и все вернутся домой.

Даже обанкротившись, родители продолжали устраивать вечеринки для друзей и предлагали любому заглянувшему к ним бутылку изысканного вина и полный набор блюд, приготовленных постоянным поваром, содержать которого не могли. Они до сих пор ставят регулятор кондиционера на шестьдесят градусов, что по-настоящему холодно; все богатые кубинцы усаживаются у своих домов в свитерах и мохнатых тапочках, желая показать, как они богаты. Я советовала родителям выключить кондиционер и пользоваться вентиляторами или приобрести оконные кондиционеры и установить их в тех комнатах, где они чаще бывают, но родители и слушать не хотят. Это оскорбляет их – ведь они хотят морозить неожиданных гостей (а кубинцы имеют обыкновение появляться, словно чертик из коробочки). Таковы мои родители, и они понятия не имеют, как можно быть другими. Они просят взаймы, потому что необходимо оплатить громадный счет после приема множества гостей на старой, текущей из всех щелей яхте. Я как-то посоветовала маме продать ее, но она начала называть меня такими именами, какие обычно употребляет, когда очень недовольна людьми: Bueno cuero, cochina, estupida, imbecil, sinverguenza.[83]

Роберто все это знает и дает им взаймы, но будьте уверены, если родители не расплатятся, то первая за все получу я. Муж понимает мою ситуацию: я не унаследую ни цента. И от этого его власть надо мной усиливается. Он угрожает вышвырнуть меня вон, и то и дело так и поступает. Его любимое занятие – бросить мои вещи в чемодан, выставить меня за дверь и держать там, пока сыновья не начнут звать: «Мама! Мама!» – и скрести ногтями дверное стекло.

Роберто уже спустился вниз и о чем-то разговаривает с Вилмой. Шарон, наша няня-шведка, живет в гостевом домике и в свободное время занимается на заочных курсах. Она повела ребят в школу, потому что сегодня утром мне было совсем плохо. Добрая старая Вилма. Когда родители больше не могли ей платить, она переехала сюда и стала работать у нас. Вилма не знала никакой другой семьи, кроме нашей. Ей скоро шестьдесят, и она мне почти как мать. Мы, конечно, предложили ей гостевой домик, но она сказала, что предпочитает поселиться в маленькой задней спальне за кухней. Все, что есть у Вилмы, – ее старый телевизор. Вилма не позволяет, чтобы мы купили ей новый, и не хочет, чтобы я подключила ее к кабелю, хотя это не потребовало бы никаких дополнительных затрат. Библия на прикроватном столике, на стене четки и несколько почтовых открыток, которые она получила от дочери из Эль-Сальвадора, в шкафу висит несколько простеньких платьев. Вилма порадуется за нас, когда у меня родится дочь. Ей все равно, что мы евреи. Она любит нас. Мне кажется, Вилма догадывается о моей беременности – ведь это она убирает мусорную корзину из ванной, а в ней теперь не бывает «Тампакса», который я употребляла во время месячных. Вилма наблюдательна. Она советует мне не перенапрягаться и убеждает меня пить смесь, считая ее полезной для беременных: кукурузный крахмал, вода и корица. От одного запаха этой смеси меня начинает мутить.

Голос Роберто все бухает внизу – муж рассказывает, о чем пишут в газетах, – а Вилма пускает воду. Многие считают меня шумной – им стоило бы познакомиться с моим супругом. Я серьезно. Думаете, кубинцы – горластые люди? Послушайте кубинских евреев. Те lo juro. Я не сознавала, как мы орем, пока не попала в Бостоне в колледж, где едва слышала, о чем говорят. Мне показалось, что в этом снежном и холодном городе все беседуют шепотом. Майами – это вечный гомон и влажная жара. А в нашем доме шума было больше, чем в других. Я не представляла себе иной жизни.