Клоцвог

Зобников уделял кружковцам пристальное внимание, давал большие задания, организовывал экскурсии в музеи. А в планах были также и пригородные поездки на этюды. У него был метод полного погружения в искусство. Пусть рисуют, как могут, и учатся у природы и своей интуиции. А дело учителя — направлять. Мне передавала такие слова Элла.

Не могу сказать, что в доме стало лучше, но, во всяком случае, Элла не болталась под грузом своих беспочвенных переживаний. Будучи сильно занятой, она стала меньше есть и немного сбавила в весе. Чуть-чуть. Но материнский глаз всегда найдет положительное, чтобы порадоваться за свое дитя.

Мои мысли вернулись к Мишеньке. Я написала длинное теплое письмо об Элле. Легким намеком поинтересовалась, когда же отпуск. Об учебе ни полслова. Передала привет от Мирослава, Фимы, Блюмы. Без объяснений. Просто привет.

Попросила и Марика приписать несколько фраз. Он написал: «Миша! Скорее приезжай! Мы тебя ждем! Мама такая же красивая, Элла растет не по дням, а по часам». Хорошая приписка.

Но что-то не давало мне покоя. Конечно, положение с Бейнфестом только на первый взгляд было нормальным. На самом деле получалось, что мы ждем его смерти. Не торопим, боже упаси, но ожидаем потихоньку. Не оказываем ему внимания, не звоним, не ходим. В соответствии с его просьбой, но как-то не по-человечески.

Я поделилась своими сомнениями с Мариком. Он согласился: надо сходить к старику.

Не потому что, а просто так. Как люди.

Звонить не стали. Явились без звонка. В воскресенье днем. Я позвонила в дверь.

Натан Яковлевич открыл быстро. Обрадовался, но не сильно. Интеллигентный человек.

— Все-таки не выдержали. Проходите.

Марик заикнулся:

— Если вы не хотите, мы уйдем. Увидели вас, и хватит. Мы сейчас уйдем. Правда, Майечка? Мы на секунду.

Бейнфест замахал руками:

— Заходите, заходите. Пообедаем вместе. Это ваш дом. Все-таки ж.

И засмеялся. Видно, что без задней мысли.

Ну, сели возле стола и молчим. Он молчит, и мы тоже.

Марик говорит:

— Вот, Натан Яковлевич, решили проведать. Не то чтобы проведать, а чтобы вы не думали, что мы вас забыли.

Бейнфест говорит:

— Давай, Марик, не будем из себя дураков строить. Вы смущаетесь, что вроде смерти моей ждете. Это совершенно нормально, что ждете. Я сам вас на это настроил. Спровоцировал. Я юрист и понимаю, что такое провокация и с чем ее кушают. Ничего. Потерпите. Вам неудобно в таком положении. Но что ж поделаешь. Организм полон загадок, как говорится. Вдруг я еще лет двадцать проживу. А? Что ж вы, все двадцать лет смущаться будете?

Марик сидит красный, не знает, как себя повести дальше.

Я выступила:

— Да, вы правильно говорите в силу своего жизненного и профессионального опыта. Действительно, живите сто лет. Нам-то что. Мы за человеческие отношения между всеми людьми. И не будем ворошить тему вашего ухода в мир иной. Марик смущается от неловкости. Мужчины вообще более склонны к неловкости. А я — женщина. Я смотрю на мир через глаза, а не через слова. И вижу, что вы в полном порядке на данный момент и наша помощь не нужна. Это мы и хотели выяснить.

Бейнфест заинтересованно склонился в мою сторону и рукой дотронулся до моего плеча. Я была в легком платье. Ткань похожа на батист, но не батист, а современная на тот момент. В полосочку. И рукав японкой. Вся рука открыта. И вырез глубоким треугольником — спереди и на спине тоже.

Он меня по плечу погладил и руку отдернул.

— Да, Майечка, именно глазами смотрите. Именно. И вот что интересно. Одними и теми же глазами. Всегда одними и теми же. Вы над этим вопросом не задумывались?

Я улыбнулась в ответ. Чтобы доставить ему удовольствие.

Ничем нас не угощал: ни чаем, ничем. Ладно.

Я невольно оглядывала квартиру общим взглядом. Хорошая. Большая, светлая. Потолки высокие. Окна широкие. Подоконники по полметра в ширину. Занавеска отодвинута. И виден знакомый край — пишущая машинка «Оптима». Когда я работала на обувной фабрике секретарем, мечтала про такую. У меня была «Москва». А «Оптима» — немецкая, про нее говорили, что идет, как наш правительственный «ЗиМ», плавненько, шесть копий берет без усилия.

По старой памяти я кивнула в сторону машинки:

— Что вы на окне держите: и лента пересыхает, и для металла плохо на солнце и в сырости.

Натан Яковлевич оживился:

— А вы, Майечка, понимаете в пишущих машинках? Умеете печатать?

— А как же. Это когда-то была моя работа. Но я о таком механизме только мечтала. Об «Москву» все пальцы отбивала. И ногти ломались. А каретка иногда так шарахнется, что страшно. И с оглушительным звуком. В ушах все время звенело. Просто неуправлемая. Как ракета.

Бейнфест попросил Марика:

— Принеси сюда. Пусть Майя попробует ход.

Марик поставил машинку на стол. Перенес с усилием. Немецкий металл есть немецкий металл.

Бейнфест принес из другой комнаты бумагу, копирку.

Я сложила листы с копиркой, как меня когда-то научила старая машинистка: не на весь лист, а так, чтобы выглядывало сантиметра на три с правого края, потом можно красиво выдернуть все копирки разом, а листы не разбирать.