Клон-кадр

Вообще-то это нечестно — общаться с кем-либо таким вот образом. А если копнуть глубже, то все телефоны, видеофоны и эпистолы (не говоря уже об Интернете — вечном пристанище всех зеленых человечков и дегенеративных Гарри Поттеров новейшей истории) — тоже нечестно.

Честное общение: оно происходит только тогда, когда вы можете в случае необходимости заехать собеседнику в голову. Для чего требуется его физическое присутствие в радиусе доступности. Это не значит, что вы должны распускать руки всякий раз, когда почувствуете такое желание. Да вы и не станете — в 99 % случаев непреодолимые артефакты в виде природных комплексов, хорошо усвоенных манер поведения и банальной трусости встанут бронебойным частоколом на пути вашего естественного поползновения. Однако сам факт наличия такой теоретической возможности уже уравнивает вас в правах со всеми умниками, которые вторгаются на вашу территорию. Вот так, просто. Примитивно. Все вообще обстоит куда примитивнее, чем людям приятно думать.

Но не важно. Мой собеседник выдал пафосный заряд про персонал своей конторы и умолк (сам, по своей собственной инициативе). Может, потому что на лишние разговоры уходит время, а время, как их учат на всех этих идиотских корпоративных посиделках, — это деньги (двадцать рублей в данном конкретном случае). А может, он вообще был автоматическим и затыкался, когда затыкался клиент.

А потом свет вырубился, и кино началось.

* * *

Кто-то включил день. Другой. Из иной эпохи. Совсем не тот, что начался с прибытия набитого ублюдками поезда на Казанский вокзал. Его принадлежность к другому времени чувствовалась без всяких уточнений, наводящих мыслей и дополнительных настроек.

Дата и место, конечно, небыли высвечены в углу кадра, как если смотреть на мир через объектив видеокамеры. Но я просто знал: это другая реальность.

Я знал это так же, как каждый день, просыпаясь с утра, вы автоматически включаете в углу подсознания титры: Москва, две тысячи такой-то год, тридцать второе мартабря. А здесь титры сбились. Просто кто-то ввел новую программу, и все. Я стоял и ждал, что вот-вот в Кадр впишется какой-нибудь необъятных размеров черный лимузин с большими круглыми глазами-фарами, вычурными крыльями и капотом, сужающимся по направлению к хромированному радиатору.

Улица была явно московская (что ощущалось благодаря однозначно сталинским зданиям по обе ее стороны). Ни один пиксель из окружающей меня объемной картинки не давал заподозрить, что за всем этим кроется обычный технологический фейк. Разве что воздух: его молекулы казались какими-то более разреженными. Какими-то более фиолетовыми, что ли. С примесью кварцевого излучения. Не знаю, как еще сказать.

Я покрутил головой. Я надеялся — из того чувства, которое заставляет безденежных лузеров-критиков выливать кубометры говна на хорошие книги, а искусствоведов — искать искажение перспективы в работах великих мастеров, — я надеялся, что при этом произойдет хоть какой-то сбой. Что окружающая обстановка хотя бы ненадолго напомнит обычную компьютерную картинку. Что где-нибудь на периферии замаячит плоское изображение, до которого не дошли вездесущие ручищи аниматоров. Или грань какого-нибудь из домов вдруг станет излишне выпуклой, как происходит с эффектом широкоугольного фотообъектива.

Ничего подобного не произошло. Это была действительно идеальная картинка, созданная гением.

Все с той же целью я сделал несколько шагов по улице с фиолетовым воздухом. Результат был — зеро. Ничего не менялось. Как бы резко я ни разворачивался на триста шестьдесят вокруг своей оси, как бы ни приседал и ни ускорялся — все пропорции оставались идеальными, и ни один пиксель ни на йоту не сдвинулся с полагающегося ему места.

На мгновение мне показалось, что все предыдущее было сном или глюком: и гостеприимный кавказский Владикавказ, и поезд с контрабандным спиртом, и абстинентный контролер в автобусе с люминесцентными поручнями, — а теперь я проснулся. Против этого, правда, говорили как минимум два обстоятельства: 1) уснуть и проснуться посреди незнакомой улицы в стоячем положении довольно сложно и 2) телесные повреждения, полученные во время владикавказских махачей, оставались на отведенных им (гопниками отведенных им) местах.

Еще один странный нюанс: я чувствовал какую-то непонятную боль в левой руке. Она с трудом двигалась — будто ее перетянули бинтами. Конечно, я мог повредить ее при прыжке и не обратить внимания. Хотя вряд ли. Скорее всего больная рука вписывалась в режиссерский замысел. Однако я был слишком увлечен всем остальным, чтобы на этом зацикливаться.

Я стоял один на улице с фиолетовым воздухом. Был предвечерний час (это тоже ощущалось без предисловий — просто ощущалось), и народ, видимо, еще не пришел с работы. То же касалось и автомобилей: я пошел прямо по дороге, по разделительной полосе, не утруждая себя переходом на ту или иную сторону улицы.