Клон-кадр

А потом я не удержался и снял их обоих. Каюсь: «Зенит» я настроил заранее. В те несколько секунд, которые ушли на перемещение из комнаты (с компакт-дисками) на кухню (с недопитым пивом). Света возле мусоропровода оказалось вполне достаточно: в моем (уже не моем) подъезде на лестничных клетках просто огромные окна. Намного большие, чем в «хрущевках» и прочих советских архитектурных уродцах, и уступающие разве что прозрачной стене на гейлэндовской кухне.

Надлежащие комментарии: фотку я, разумеется, порву. А может, вообще не буду печатать. Хотя в этом случае, надо признаться, исчезнет некий цимес.

Еще комментарии. Я знаю, что когда я единственный раз посмотрю на изображение горизонтального тела возле мусоропровода, меня охватит приступ омерзения к себе самому. Так уже случалось. Неоднократно. Я сам не понимаю, зачем я снимал их. Почему я так хотел увековечить эту забитую тушу во Владикавказе и зачем я только что потратил три кадра на этот полудохлый кусок дерьма. Говорят, что чужая душа — потемки, но, по-моему, самые реальные потемки — твоя собственная душа.

Предположение навскидку: скорее всего я просто хочу, действительно хочу испытать этот самый приступ. Непонятно, правда, зачем: омерзения в моей жизни и так хватает. Причем не только по отношению к себе.

Клон уже затаскивал меня в лифт. Уже нажимал на кнопку с единицей. Мент что-то бубнил (не очень уверенно) в ответ, но я его не слушал. Да и не слышал: двери закрылись, и мы поехали вниз.

Я не жалел ни о чем, что осталось внутри моей норы. В том, что мент сейчас же займется мародерством (может, даже по новой вырубив, если хватит сил, очухавшегося нежелательного свидетеля возле мусоропровода), я не сомневался ни секунды. Но я же говорю: меня это действительно мало волновало. Я сваливал отсюда навсегда, и у меня не было ничего, что хотелось бы взять с собой. Точнее, не так: у меня не было ничего, что хотелось бы взять с собой и что при этом не могло уместиться в моем рюкзаке. (В рюкзаке уместились: фотоаппарат, несколько отснятых и чистых пленок (обычно я использую «Кодак-голд»), плеер и те компакт-диски, которые находились в нем на момент оставления квартиры: не очень много, но на первое время достаточно, а остальное потом прикуплю по новой.)

Хотя нет, вру: мне было жаль красный ковер. Я провел на нем много приятных минут, вылупившись в потолок и слушая музыку. В его ворсинках гнездилась какая-то особая аура — энергетика пьяных и не очень тел, лежащих вповалку на вписке, постоянный секс на жесткой плоскости и все такое прочее — ну, вы знаете, что хранят в себе ковры тех квартир, где живут не обремененные семьей молодые люди до двадцати пяти. Но — проехали: ковер я с собой взять не мог, поэтому он (вместе со своей аурой) остался в прошлом. Наверное, это даже хорошо.

Я подумал, что скорее всего они поделятся друг с другом. Мент впарит галстучнику видак, а телевизор с музыкальным центром возьмет себе. Или наоборот: телевизор — галстучнику, видак и муз-центр — себе. А может, галстучник оборзеет и потребует два девайса, в противном случае грозя зафиксировать побои и подать на меня в суд, что действительно будет сулить менту некоторые предпенсионные неприятности.

Деньги? Пусть поищут. Приятных поисков, идиоты. Вряд ли они знают, что все свои деньги я ношу с собой, в заднем кармане штанов. Может быть, потому, что у меня никогда не бывает одновременно слишком много денег. Точнее, не так: денег у меня никогда не бывает больше, чем может уместиться в этом самом кармане.

Уже на улице Клону пришла очередная smsKa. Текст: «Sro4no nujna tvoya pomosh ho4u sozdat' kult sobstvennoy li4nosti za konsultazii pla4u pivom». Ответ: «Delete».

Как-то раз, после очередной (неудачной) попытки моей суицидально настроенной сестренки я приехал к ней в Склиф. Она была одна в палате — лежала, уткнувшись в стену, с заплаканными глазами, а вокруг шарились уставшие врачи в голубых одеждах. И весь прочий антураж: успокоительная капельница, чистые простыни и прилагающийся дозняк стандартного больничного уныния — такого, от которого даже вполне здорового человека с «позитивным мышлением» потянет на суицид. Она тогда сказала, что готова увидеть только меня. Не друзей, не родителей — меня. А когда я пришел, вжалась в меня заплаканным лицом и шептала: объясни, объясни, зачем, зачем все это. Она говорила: я не могу понять. Не могу врубиться в то, зачем все это нужно и какой от него кайф. А я гладил ее по голове и говорил лживые слова о том, что кайф жизни — это такая вещь, которую нужно уметь разглядеть. К которой нужно стремиться, в которую стоит верить и которую есть смысл искать.

Попробуйте объяснить семнадцатилетнему человеку, только что вытащенному из суицидного коматоза, что жизнь прекрасна. Особенно если вы сами знаете, что это не так — попробуйте.

Я к тому, что: мое мышление не позитивно. Тот раз был единственным, когда я произносил слова о кайфе жизни. Даже в моменты, когда кайф действительно присутствовал в моей биографии (время Движения), у меня хватало ума не озвучивать его наличие.