Клон-кадр

Бывших это греет, они цепляются за такие вещи. Но: у них все равно матовый зрак, уже никогда не способный заблестеть — сколько бы фена ты ни вынюхал в свободные от работы уикенды, сколько бы косяков ни забил под монитором редакционного компьютера.

Сколько бы ни ходил по темному коридору на эту сраную кухню, которую не спасает даже панорамное окно на всю стену. Сколько бы ни «тяготел к экстриму», сидя за компьютером.

Экстрим: он тоже четко регламентируется. Ты можешь резать себе вены и носиться сломя голову на дрегстере по дну высохшего озера, но не вздумай крысить бабки из кассы солидной компании и бить морды всяким мразям. Выполняй свою работу и, если что, не смей оказывать сопротивление при задержании. Оставайтесь с нами, как говорят в новостях перед рекламной паузой. И придет к вам Великое Счастье. Бэ-эм-экс, бэйс-джампинг, сноуборд, иногда скейт (а еще есть иноборд, фингерборд, кайтсерфинг, просто серфинг и мегабайты почти аналогичных друг другу терминов, как будто сошедших с передовицы про-MTVшного молодежного журнала для детей пепси) — это все дозволено. Хотя бы в целях того, чтобы ты всегда мог назвать себя модным словом «экстремал».

Я к тому, что: все эти попытки втиснуть в формат недозволенный экстрим — жалки. И Игорь Петров, и Леша Прудкин, и все, кто наматывает мили по болотному коридору от кабинета до депрессивной кухни — тоже жалки. А самое грустное, что они сами все понимают. Это понимание читается время от времени в их прорезиненном взгляде.

На самом деле ничего не имею против них. Нормальные люди. Ничуть не хуже, чем я сам (кстати, забыл сказать: я тоже — Бывший). Просто от всего этого депрессует. От зрака Игоря Петрова и Леши Прудкина (прямо) и от кухни (косвенно). Собственно, к этому сводятся мои претензии к данной точке пространства.

Обычно — к этому. Но сегодня присутствовало еще кое-что.

На кухне с чаем в ряд сидели: бородач Прудкин, бывший футбольный хулиган Олег Воробьев по кличке Лабус, вечно погруженный в себя интель Валя Кикнадзе и большегрудая псевдоармянская проблядь Настя Восканян. А возле пластикового бочонка с горячей водой, вбитого в средней хитрости аппарат, в полуэмбриональной позе копошился Клон.

Он был одет (как обычно) в джинсы, бомбер (под бомбером — адик или однокоренные) и лонсдейловскую бейсболку с огромным, чтобы не узнавали на улицах, козырьком. Бородка, бачки. Выглядывающие из-под джинсов титановые носки камелотов (слава богу, джинсы он больше не подворачивает). Штрихи к портрету: он был последним человеком, которого я хотел бы встретить — здесь или еще где-либо.

Еще штрихи к портрету. Клон пользуется одеколоном Hugo Boss, общается с людьми (с некоторых пор) в основном через Интернет, любит на публике навязчиво признаваться в любви к жене («Клон, вы когда-нибудь с ней нажирались вместе?» — «Нет. Точнее, да, но в переносно-образном смысле: вино любви опьяняло нас…»), является патологическим лжецом и все время крестится на церкви и храмы. На все, которые подвернутся по дороге. Ровно три раза — не больше и не меньше. Меня издавна раздражала эта его привычка, что, впрочем, я всегда держал в себе.

Еще раз: Клон — последний человек, кого я хотел бы встретить. Рискну предположить, что я для него являлся тем же. Наверное.

Точнее — я в этом уверен.

Но было поздняк метаться: Клон распрямился, сжимая в руках пластиковый стакан с торчащим из него желтым черенком «Липтона», и ошалело-обреченно уставился на меня:

— Ну и встреча… Здорово, значится.

— Здорово, — согласился я. А что мне оставалось делать?

Я развернулся и пошел здороваться с остальными. Они смотрели на нас с выжато-лимонными улыбками. Если бы так улыбались более состоявшиеся люди, их мины можно было бы назвать выжидательно-издевательскими: все знали о наших взаимоотношениях с Клоном.

— Чаю? — спросил Игорь Петров.

— Можно.

Пока он делал чай (себе и мне), над столом летали стандартно-дежурные «как дела — как личная — как материальная». Ничего не значащие отрывки ничего не значащих мыслей, которыми люди перебрасываются в тягучих ситуациях, как гарлемские негры баскетбольным мячом. По-моему, в общий шелест втесалось даже «очень рада тебя видеть» от Насти Восканян. Вранье, конечно, но если абстрагироваться от понимания этого — тогда становится чертовски приятно, что хоть какая-то блядь в этом городе рада тебя видеть.

Я односложно отвечал, пытаясь (как и всегда в этой кухне) не замечать место действия, а Клон таращился в стол, нацепив на фронтон защитную улыбку с претензией на глумливость. По отношению ко мне он находился в выигрышном положении: он пришел сюда раньше, а мне еще только предстояло выслушать весь этот стандарт.

А в дальнем углу, на противоположной стеклу стене, висел портрет. Ролан Факинберг.

Каждый раз, когда мой взгляд спонтанно фиксировался на этом прямоугольнике метр на полтора, я жалел об отсутствии траурной рамки. Безо всяких на то причин. Просто жалел.