Клодет Сорель

Он повалил Кузина на пол и стал методично избивать сапогами, стараясь попасть в пах, который Никита тщательно прикрывал, пока мог. Но гражданин следователь был опытным садистом: заметив, что подследственный прикрывает чувствительное место руками, начинал пинать по почкам, и Кузин инстинктивно хватался за поясницу, и тогда тот мгновенно снова пытался его достать в низ живота. И когда ему это, наконец, удалось, то действительно стало так больно, что Кузин потерял сознание.

Пришел он в себя от того, что его поливали ледяной водой. Никита боялся открыть глаза, но пришлось.

— О, очухался! — радостно сказал следователь и, обращаясь к кому-то, сказал:

— Свободен.

Следователь присел на корточки рядом с подследственным.

— Выспался? — спросил участливо. — Ну, тогда давай продолжим.

Никита попытался встать, но резкая боль в паху не дала подняться. Он посмотрел себе вниз и чуть не заплакал: на подштанниках расползалось страшное красное пятно. «Обоссался, — застонал про себя Никита. — Кровью обоссался. Почки опустил, сука».

— Ну, лежи, лежи, — по-доброму сказал сержант, садясь за стол. — У меня тут по-простому, без чинов.

Взял ручку, обмакнул в чернильницу, посмотрел на перышко, снял какую-то волосинку, снова макнул, приготовился записывать.

— Рассказывай, Кузин, кто был тобой завербован для шпионской деятельности.

Никита перечислял всех, кого знал. Следователь едва поспевал за ним, иногда останавливал, что-то долго чиркал, затем кивал, и Кузин сбиваясь, задыхаясь от жуткой боли во всем теле, а особенно внизу, все говорил и говорил, пытаясь понять по бесстрастному лицу своего мучителя, когда можно будет остановиться. Но тот только поощрительно кивал и все записывал, записывал, записывал.

Он плохо помнил, как его вернули в камеру. Похоже, просто кинули на пол, потому что очнулся он скрюченным и трясущимся на полу у самой двери.

— Живой? — спросил кто-то из штатских.

Кузин что-то простонал, сам не понял что.

— Ну и хорошо, — сказал штатский равнодушно.

Вечером увели и штатского, и нквдшника в форме. Они остались вдвоем с этим смутно знакомым, и Никита трясся от мысли, что его опять, третий раз вызовут и будут бить, пока не забьют насмерть. И тут неожиданно вспомнил, где он видел соседа — это же Стоянович, тот самый, кого судили партийным судом. Когда это было? Года четыре назад?

— Вы — Стоянович? Константин…

— Алексеевич, — подсказал тот. — Да, это я. А вы откуда?

— Я был тогда на Остоженке, когда вы разговаривали с вашими старыми товарищами, помните?

— А, да! Теперь вспомнил. Еще с вами был такой полный вальяжный молодой человек.

— Угу, Финкельштейн, — сказал Кузин и помрачнел. Финкеля он тоже сдал. Агент немецкой разведки Финкельштейн. Интересно, как у этих, новых, с чувством юмора?

— Вы еще рассказывали, как царя везли из Тобольска, я помню. А вы знаете, — неожиданно поделился он со Стояновичем. — Я допрашивал женщину, которая выдавала себя за Анастасию.

— Какую Анастасию? — не понял Стоянович.

— Великую княгиню.

— Великую княжну, — машинально поправил Стоянович. — Неужели? И как она вам показалась?

— Не знаю. Самозванка, конечно.

— Почему вы так в этом уверены?

— А она сначала сказала, что она — Анастасия, потом назвалась Марией, потом сказала, что ей все равно, что вообще-то она Мария, но если нам угодно, то ей легче считать себя Анастасией. В общем, бред какой-то.

— А как она выглядела?

— Ну, такая… Как вам сказать?

— Высокая?

— Да, выше среднего.

— Густые волосы?

— Я уже не помню, почти четыре года прошло. Но, по-моему, не очень. Впрочем, после Соловков — какие волосы.

Они одновременно горько усмехнулись.

— Да, трудно сказать. Жалко, что вы тогда меня не позвали, я все-таки с ней провел какое-то время, вообще-то она была девушка видная, запоминающаяся, может, и опознал бы. А что вы с ней сделали?

— Отправил на психиатрическую экспертизу. Признали сумасшедшей. Как это? Маниакальный психоз, что-то такое. Осложненный преследованием и величием.

— Маниакально депрессивный психоз, осложненный манией величия и манией преследования, — поправил его Стоянович. — И что дальше?

— Отправил ее в клинику, на принудиловку. Правда, потом получил по голове.

— Почему?

— Надо было в закрытую посылать, а я — в гражданскую отправил. Ее перевели, в Казань, кажется.

— Да, — Стоянович помолчал. — Жаль, если она повредилась в уме. Своеобразная была девица, яркая. Запоминающаяся. К отцу очень нежно относилась. Знаете, на меня тогда произвело большое впечатление, что она вызвалась поехать с родителями. Все остальные промолчали — страшно же было, а вдруг я их вывезу за Тобольск, возьму и расстреляю? Или екатеринбургские бандиты поймают, да и уничтожат нас по дороге? Засаду-то они устроили, просто не получилось у них. Она меня первый раз в жизни видела, откуда она знала, что я точно сделаю то, что обещал? Но — взяла и отважно вызвалась поехать с царем и царицей. Как к ним ко всем ни относись, а это поступок. Только не верю я, что она выжила.

— Почему? — удивился Никита.