Клодет Сорель

Вот только с какой стати этим должно заниматься столичное управление? А, ну да, тетка ж себя царской дочкой возомнила. И чего этим буржуйкам неймется? Семнадцать лет без царя живем — и неплохо живем! А они все никак не угомонятся.

Тетка! Кузя усмехнулся. Самому ему недавно исполнилось 27, а ей — как это у них тут написано — о, всего-то года на три старше. Какая ж она тетка? Но Кузе почему-то про нее хотелось думать как про старую страшную тетку. Молодой красивой женщине такая дурь в голову прийти не может.

В общем, дело-то опять простенькое. Тоска.

Тут и думать нечего: тетку на допрос, признательные показания, дело закрыто. Попа и присных — на Особое совещание.

Кузя приготовился записать, даже макнул перо в чернильницу, но тут дверь в кабинет с грохотом распахнулась.

— Здорово, Кузя! Курить есть?

В комнату ввалился толстый шумный Финкельштейн, сразу же заполнив собой все пространство, уселся на край стола, от чего тот угрожающе пошатнулся, бесцеремонно схватил картонную папку.

— А-а-а, прынцесса! — швырнул папку обратно на стол.

— Какая принцесса? — удивился Кузин, протягивая ему папиросы.

— Обыкновенная. Анастасия Николаевна Романова, дочь бывшего Государя Императора Николая Александровича.

Финкельштейн спрыгнул со стола, который, жалобно скрипнув, вернулся в исходное положение. Порылся в карманах, вытащил коробок спичек, чиркнул, прикурил сам, дал прикурить Кузе.

— А причем тут она?

— Ну, как причем? Ее за что взяли-то? Ты вообще, чем тексты читаешь, Кузя? — Финкельштейн вытянул лист из дела, прочитал:

— «…Неизвестная женщина 30 лет, которая выдавала себя за дочь бывшего царя Николая II — великую княжну Анастасию Николаевну Романову». Что непонятно-то? Возвращение блудной дочери.

— Да ладно, она, по-твоему, и правда княжна?

— Нет, конечно. Понятно, что самозванка, факт. Но если ты думаешь, что тут все просто и ты в два дня закроешь дело, то ты, друг мой Кузя, сильно ошибаешься. Ты в каком отделе работаешь? В секретно-политическом! Почему из Ялты ее к нам направили? Думаешь, просто так тебе эту сумасшедшую сунули? Тут, брат, можно такую историю раскрутить!

Кузя помрачнел.

— Вот что ты за человек, Финкель, а?

— Финкельштейн! — поправил коллега.

— Тогда и я — Кузин, а не Кузя! — парировал опер. — Тут, если хочешь, монархический заговор, а ты пытаешься мне впарить историю какой-то мифической княжны.

— Почему мифической? — удивился Финкельштейн. — Очень даже не мифической. Младшая дочь Николашки, по слухам, расстреляна вместе со всей семьей в Екатеринбурге, ныне город Свердловск. Ты, конечно, за иностранной прессой не следишь, хотя по долгу службы должен бы. Так что наверняка понятия не имеешь, что в Германии уже давно живет женщина, выдающая себя за нее, Анастасию[1]. И носятся с ней белоэмигранты как дурень с писаной торбой.

— Что-то ты подозрительно много о царских дочерях знаешь! — прищурился Кузин.

— Естественно, — спокойно ответил Финкельштейн. — Потому что, во-первых, я свердловчанин, а там про расстрел царя каждый ребенок знает, во-вторых, я — уполномоченный госбезопасности, так что обязан быть в курсе всего. Дорастешь до меня — поймешь! А в-третьих, это имеет непосредственное отношение к одному делу.

— А что за дело?

— Интересное, — усмехнулся толстый опер. — Есть такое дело, поручено мне быть сегодня третейским судьей на одном судилище, которое имеет к расстрелу царя самое прямое отношение. Так что головой-то подумай, кому как не мне быть в курсе всех перипетий запутанной истории с детками покойного императора. Ты, Кузя, ежели тебе чего непонятно, не стесняйся, спрашивай: Финкель добрый, он поможет! — и захохотал, довольный шуткой.

— Ну, хрен с тобой, валяй в форме! — равнодушно согласился Финкельштейн.

Где-то в половине седьмого оба опера отправились на Остоженку, неторопливо шагая от площади Дзержинского через перекопанную Манежную, лавируя между заборами,

окружавшими две гигантские стройки — с одной стороны, необъятный котлован Дома Советов, с другой — Метрострой.

Финкельштейн сверился с адресом, написанным на бумажке, вместе отыскали нужный дом, поднялись на шестой этаж. Дверь открыл недовольный человек с наголо бритой головой. Побрился, видно, недавно, отметил Кузин, прямо сверкает.

— А это кто? — спросил бритый, мрачно бросив взгляд на Кузина.

— Со мной, — коротко бросил Финкельштейн и, отодвинув бритого, прошел внутрь.

В большой комнате за круглым столом сидело несколько мужчин довольно странного вида. Похожие друг на друга, одинаково одетые в какие-то пиджачные пары, одинаково молчаливые и одинаково неулыбчивые. Оба опера поздоровались, но им никто не ответил. Только бритый, открывавший дверь, кивнул на маленький столик в углу, на котором стоял самовар и несколько стаканов, вставленных один в другой. «Хоть бы баранок каких предложили, или хлеба на худой конец!» — подумал Кузин, и сразу в животе заныло от голода. Вечно с этой работой пожрать не успеваешь.

Снова затренькал звонок, бритый встал, пошел открывать. Остальные не двинулись.