Клювы

В квартирах голосили запертые коты. Собаки драли дверную обивку и скулили испуганно. Изголодавшиеся питомцы умоляюще терлись о ноги хозяев. Те смотрели на луну, прильнув к оконным стеклам. Безучастные, оглохшие.

Дохлые хомячки, дохлые попугайчики разлагались в клетках.

В зоопарках ревели слоны. Гиены вставали на дыбы. Обезьяны дергали за прутья. Волки выли. Лаяли лисы. Тигр кричал «Аум!» и носился по вольеру; мухи роились вокруг обглоданных костей – два дня назад ему сбросили на съедение смотрителя зоопарка. Но смотритель закончился; тигр вновь проголодался.

Дикие звери выходили из тундры, из джунглей, из саванн и обсуждали на своем зверином наречии странные перемены, творящиеся в логовах злейших врагов – людей.

Бурый медведь семенил, озираясь на вымершие новостройки Северодвинска. Шакалы робко приближались к небоскребам Исламабада. Белые совы влетели в разбитые окна Хельсинкского аэропорта и оседлали стойку регистрации.

Раздувшаяся лошадь сплавлялась по Сене.

Перекормленные чайки лениво дрались за еду в мэрии Алгарве, в Португалии.

Подавая пример стае, волк-вожак двинулся к мерцающим огням Фэрбанкса.

Крыса вгрызлась в босую женскую ступню и, не встречая сопротивления, лакомилась истекающим кровью мясом. Женщина лишь слегка морщилась.

Над обезумевшим миром сверкали голодные звезды, и на орбитальной станции космонавты смотрели в иллюминатор. Вокруг них, как драгоценные камни, как трепещущие живые комочки, как желтоватые хрустальные шарики, плавали пузыри – болтающаяся в невесомости моча. Луна отражалась в остекленевших глазах космонавтов.

6.3

«Не обижайтесь на меня. Я попробую все исправить. Берегите девочек. Верьте».

Филип в который раз перечитал записку.

Четыре часа миновало с тех пор, как за кустами загудел мотор «Ленд Крузера» и светящийся мальчик укатил совершать подвиги.

От волнения раскалывалась голова. Стоило признать, раскалывалась она и от утомления. К полудню Филип поймал себя на том, что откровенно клюет носом, уронив подбородок на грудь. Даже в самую лютую чертову неделю он дремал по десять минут за ночь. Недостаточно, чтобы отдохнуть, но хватит, чтобы превратиться в ракшаса.

Организм был истощен. Кратковременная память подводила.

В какой-то момент он засомневался: кого именно он стережет? Вилму и… Оксану? Нет, Вилму и Камилу.

Черт возьми!

Он ударил себя по щеке.

«Соберись-ка! Вилма мертва».

Филип дробил зубами кофейные зерна и часто умывался.

«Меня зовут Филип Юрчков, я не спал сто двадцать шесть часов. Является ли это рекордом? Что говорят английские ученые?»

Филип топнул ногой в ботинке по сердцевине кострища. Зачерпнул горсть остывшего пепла.

А что, если силы ему давал Корней? Будто аккумулятор, подзаряжающий батарейки. И как только Корней уехал (сбежал), замигала одинокая черточка в углу экрана. Энергия вытекла.

Филип навестил мирно спящих женщин. Поговорил с ними, рассказал о поступке Корнея. «Подлом поступке», – уточнил он.

Дом Альберта наводнили тени. Печь остыла. Кто-то чужой бродил по двору.

Филип вывалился на крыльцо, сжимая в руке топорик. Прикоснуться к автомату он так и не смог. Тени сужали кольцо.

– Я не сплю! – прохрипел он. – Не подходите, я еще не уснул.

Сосны колыхались на ветру. По озеру скользила рябь, гарцевали водомерки. Женщина в голубом платье стояла в десяти метрах от дома. Обхватила себя руками, словно продрогла. Рыжие волосы падали каскадом на голые в веснушках плечи.

– Яна… – прошептал Филип.

Топорик стукнул обухом о настил.

– Здравствуй, мой мальчик.

Он узнал платье, длинное, до пят, они купили его в Берлине, где у Филипа была выставка.

Глаза травянисто-зеленого цвета источали нежность. Печальная улыбка ранила в самое сердце.

Филип приблизился.

– Ты умерла, – сказал он.

– Не здесь. – Яна коснулась его лба. Филип перехватил запястье, ощупал. Теплое, настоящее, без ужасных надрезов. Родинки, рыжие точки, шрам – в детстве Яну укусила собака. Филип застонал, прижимая ладонь жены к губам.

Запах развеял сомнения. Так пахло из гардероба долгое время после ее смерти. Обонятельный призрак, поселившийся в вещах. Филип обрызгивал квартиру духами Яны, а когда духи закончились, купил новые флаконы. (Продавец сказал: «Вашей жене понравится».)

Он шагнул навстречу фантому.

В зелени глаз отразилось постаревшее, изодранное горем лицо Филипа. Он перебирал ее локоны, очерчивал дрожащими пальцами скулы. Яна застыла в янтаре пяти лет – между тридцатью семью и сорока двумя. В том возрасте она была красива как никогда – пик женской красоты.

Он чувствовал пьянящий аромат, дыхание на своей коже. Проведя ладонью по груди Яны, почувствовал упругость пробивающихся сквозь ткань сосков.

Она была не просто жива, но гораздо более жива, чем он.

– Ты ушла от меня.

– Так было нужно. – Мудрость могил и потаенных склепов звучала в родном голосе.

– Для чего?

– Чтобы ты научился.

Она погладила его по седой щетине. Он вспомнил, как в последний раз Яна замерла, обнаженная, на пороге комнаты. Вспомнил вкус винограда, мускусный вкус ее лона.

Слезы капали на гладкую, без линий, ладонь жены.

– Чему меня могла научить твоя смерть?