Клювы

– Сказано же в той толстой книге: и мертвые воскреснут, услышав саксофон.

– Это галлюцинации. Из-за усталости.

– Хотела бы я, чтобы Песочный человек и сомнамбулы были галлюцинациями. И мертвый Альберт, и живой ты.

– Ну спасибо…

Она зачерпнула из озера воду и ополоскала шею.

– Как получилось, что твой сын в тюрьме? Не отвечай, если не…

– Отвечу. – Камила вытерла ладонь о штаны. Посмотрела на луну – зрачки ее словно заволокло белой катарактой. – Бывает разная любовь. Спасительная, которая помогает не стать монстром. И такая, что развращает и губит. Бывает зло от недостачи любви. Может быть, Вика и этого Адамова в детстве лишали ласки? Но есть зло от переизбытка. Я слишком любила своего сына. Все ему позволяла. Если его репетитор говорил, что Макс уже полгода не посещает уроки, я врала, что он нашел другого репетитора, и не ругала за то, что он шесть месяцев тратил деньги на развлечения. Если к нам приходили гости и у них потом исчезали деньги из кошельков, я прикидывалась дурочкой и подбрасывала им в почтовые ящики в два раза больше украденной суммы. Я говорила друзьям и коллегам, какой чудесный у меня сын, пока Макс пил, приторговывал травкой и избивал свою подружку. Вот от подружки я и узнала все, чего не желала знать. Она пришла ко мне как-то – такая крошечная, беззащитная. Макс вынудил ее сделать аборт. Склонял к проституции. Он планировал стать сутенером. А я помнила мальчика, который мечтал о карьере циркового артиста.

– Ты не виновата.

– Родители виноваты всегда. Я отравила его любовью. И в тот вечер, после разговора с девочкой, которую он осквернил, я впервые ударила его – но было слишком поздно. Знаешь, что такое зло?

– Догадываюсь.

– Зло, осмысленное зло – это пошлость. Нет ничего пошлее человека, отдающего отчет своим действиям и упивающегося собственным падением. Но пошлость затягивает. И Макса затянуло. Его посадили за кражу золотых сережек. Он отнял сережки у женщины, Филип. Угрожал ножом и трогал грязными лапами ее уши. – Камила потеребила мочку. На ее изможденном лице было написано омерзение. – Галлюцинации… понятно. Но я видела моего Макса на пароме. В том самодовольном ублюдке с сигарой. И в коротышке, которому я размозжила череп. И в опьяненном безнаказанностью… как звали того наркомана? Вик, да.

– Камила… – Филип привлек ее к себе. Обнял, как сестру.

– Я потеряла суть разговора, – призналась она. – Я собиралась сказать что-то умное. – Камила подняла взгляд. Внимательно присмотрелась к мужчине, обнявшему ее посреди леса. – Я.… не помню, как тебя зовут.

Сердце рухнуло куда-то вниз, в незаполняемую пустоту.

– Филип.

– Точно, – растерянно сказала она. – И правда. – Камила пошатнулась – словно откровение отняло последние силы. – Иди за наручниками… – шепнула она.

– Нет! Нет же! – Филип тряхнул ее, как соломенную куклу.

– Иди…

Вспышка озарила лицо Камилы и выгнала Луну из ее зрачков. Будто десяток прожекторов включили – ночь сгинула. Свет ударил по голове, заставил пригнуться. Озеро превратилось в зеркало, а деревья – в подобие пястных костей на рентгеновском снимке. Каждый куст, каждая травинка, каждая зазубрина на сосновом стволе – все полыхнуло: белым на черном, черным на белом. Свет заполз в дупла и уничтожил мрак. Свет проник в самые потаенные уголки леса и победил мрак. Свет влился в распахнутый рот Камилы – она кричала беззвучно, а ее горло было абажуром ярчайшей лампы, и нос стал полупрозрачным из-за избытка света в ноздрях.

Ошеломленный Филип смотрел на череп Камилы, вырисовывающийся под кожей.

«Ядерная бомба, – подумал он. – Мы в эпицентре атомного взрыва».

И свет погас.

5.9

Оксана уснула.

5.10

– Мы будем поблизости, – напутствовал Филип, застегивая молнию кофты, найденной в сарае. – Не забывайте умываться.

– Все хорошо, – сказала Оксана, поправляя волосы.

Она больше не запиналась, не грызла ногти и не расчесывала комариные укусы. То ли волшебные таблетки начисто убрали сонливость, то ли произошедшее днем, после ухода Филипа и Камилы в магазин, позволило переродиться.

А произошла любовь.

Не секс – сексом Корней занимался множество раз.

То есть и секс тоже, но не только он.

Голую и дрожащую, кожа в пупырышках, Корней занес Оксану в дом. Ее мокрые пряди пахли рекой (августом, солнцем, камышом, юностью, счастьем). Ее тяжелые груди, слишком крупные для тоненькой талии, перекатывались, жили своей жизнью. Он поймал губами светло-коричневый сосок. Там было много пупырышков по всей груди, а сосок сразу собрался, вытянулся навстречу конусом и затвердел.

– Я не хочу, – сказала Оксана, цокая от холода зубами (он напрягся). – В кровати.

– А вообще? – невпопад спросил он. Чуть не хлопнул себя по лбу от досады.

Она ответила:

– А вообще – да. Очень.

Они встали у пышущей жаром печи.

Оксана едва доставала макушкой до его ключиц.

«Такими глазами, – подумал он, умирая от нежности, – надо смотреть на цветы и звезды, а не на трупы, кровь, войну».