Ключи Пандоры

От мужа пришло нерадостное сообщение. На таможне возникли проблемы, автомобили застряли в Литве. Таможенники и прежде зверствовали, искали любой повод, чтобы оторваться на россиянах, но сейчас, когда почти вся Европа ополчилась на страну, прибалты ловили кураж и с упоением бесчинствовали на границе. Поэтому, как печально признался Валерий, вернуться в объятия любимой жены вряд ли удастся в ближайшее время.

Юля пыталась занять себя работой, сдала сверстанный журнал в типографию, но почувствовала, что не в силах сидеть на одном месте и ждать у моря погоды. Она вдруг подумала, что там, в Миролюбове, осталась Глафира, которая нуждалась в помощи едва ли не больше всех. Впрочем, ей могли и не сообщить о смерти дочери и внука…

Быть вестником смерти — гадкой птицей печали — Юле не хотелось. Однако ее мучила совесть. Кто знает, погибла бы Ирина в том случае, если она согласилась бы отвезти ее и Никиту на опознание в морг. Или она тоже лежала бы сейчас рядом с Ириной в холодильной камере с дыркой в голове? И еще неизвестно, не валяется ли где-нибудь в канаве искалеченное тело ее лучшего друга…

Думать об этом было страшно. Не думать — противно. Совесть дворовой собакой упрямо догладывала остатки здравого смысла и, кажется, побеждала. Воображение услужливо подсовывало одну картинку за другой, в которых пожилая, беспомощная Глафира лежала пластом в своей избе и никто не сподобился отвезти ее в больницу. Промучившись все утро, Юля не выдержала, сообщила секретарше, что отправляется на совещание в управление культуры, и, закупив в супермаркете продуктов, помчалась в Миролюбово.

Деревня выглядела еще более пустынной, чем раньше. Остановившись у дома Глафиры, Юля поймала себя на мысли, что вот-вот по пыльной дороге пронесется перекати-поле, а усталый ковбой заунывно сыграет на губной гармошке. Но никто так и не вышел навстречу. И даже собака во дворе Глафиры никак не отреагировала на нежданную гостью. Юля не сразу поняла, что в доме что-то не так, и, лишь взглянув на окна, сообразила: ставни были закрыты в разгар дня.

Юля подергала калитку и убедилась, что та закрыта изнутри на длинную железную трубу. Она нащупала нагревшуюся за день железяку и потянула ее в сторону. Труба подалась с неприятным скрежетом. Юля дернула за веревку, почти истлевшую от времени, и калитка, как в сказке о незадачливой Красной Шапочке, отворилась. Подхватив пакет с продуктами, Юля осторожно вошла во двор.

Дом был заперт на амбарный замок. Юля зачем-то подергала его и огляделась по сторонам. Собачья будка была пуста. Брошенная рядом цепь напоминала мертвую змею. Воздух казался застывшим, словно фруктовое желе, спрессованное в мармелад. Его разрывало лишь жужжание надоедливых мух.

Позади скрипнула калитка. Юля резко обернулась и увидела Настасью. Старуха щурилась и, вздернув острый нос, водила головой, будто принюхивалась.

— Здравствуйте! — быстро сказала Юля. — А где хозяйка?

Настасья сморщилась и, всплеснув руками, с ходу начала причитать как на похоронах:

— Ой, беда! Глашка в больнице, с сердцем у нее плохо. Да и как не заболеть? Сперва внука убили, а потом и дочь бандюки застрелили. Ой, да что ж такое творится? Али ты не знала?

Последнюю фразу Настасья произнесла совсем другим, деловитым тоном, без особой скорби в голосе и попыталась заглянуть Юле в пакет.

— Что там у тебя?

— В какую больницу увезли Глафиру? — спросила Юля и спрятала пакет за спину.

— Дак в районную. Куда ж еще? А я тут за домом приглядываю. Курей себе забрала, собаку отвязала, нехай бегает, хоть хлеба дам, если прибежит! Ой, прям несчастья чередой пошли!

— Что-то еще стряслось?

Настасья поджала губы и, бросив опасливый взгляд по сторонам, прошептала:

— Михалыча нашего задушили. В ночь после того, как Глашке про дочь с внуком сказали, его и кокнули.

Юля похолодела.

— Кто ж его так?

— То лишь господу богу известно! — Настасья поджала губы и осенила себя крестом. — Участковый приезжал, полиция из города. Участковый сказал: вот до чего самогон доводит. Михалыч гнал потихоньку, тут без этого никак. Вроде как залез кто-то в дом да поживиться хотел, а Михалыч их застукал. Что ж с инвалидом не справиться? Вот и придавили!

Настасья опустила голову и с мрачным интересом стала разглядывать землю под ногами.

— Только кому приспичило лезть к Михалычу за самогоном, ума не приложу, — осторожно сказала она. — Наши все на виду, в деревне чужих нет. А к дому на машине подъезжали, я сама шум мотора слышала. И фары светили, только выйти побоялась. В окно смотрела, но в нашей темноте разве что разглядишь? Я так участковому и сказала! Что же получается, на бензин у них деньги есть, а на водку нет?

Настасья замолчала и снова уставилась на пакет с продуктами. Ее глаза жадно горели, словно она ни разу в жизни не ела копченую колбасу. И Юле стало ее жалко. Настасья напоминала дворнягу, дежурившую у ларька с шаурмой: слишком нахальную, чтобы отбежать подальше от тычков прохожих, слишком трусливую, чтобы подкрасться вплотную, и слишком злобную, чтобы позволить кому-то чуть более слабому позариться на ее кусок.