Ключи от Стамбула

— Зев красный, но не дифтерийный, — сказал он сам себе и повернулся к Игнатьеву, который молча наблюдал за его действиями. — Скорее всего, скарлатина, — сообщил он бодрым, успокаивающим голосом, и, примостившись за журнальным столиком в гостиной, выписал необходимые микстуры и какой-то сложный порошок, забавно шевеля губами.

— Смешай. Выдай. Обозначь, — вполне довольный сочинёнными рецептами проговорил Краснобаев и выразил желание самому съездить в аптеку: заказать нужные снадобья.

— Нет, вы уж останьтесь, — мягко попросил Николай Павлович, встревожившийся не на шутку. — Мало ли чего.

В аптеку решено было отправить Михаила Хитрово. Не прошло и часа, как он вернулся с нужными лекарствами.

Как ни противились жена и няня, отсылая его спать, Игнатьев так и не прилёг. Он всё равно не заснул бы: не в его характере думать о себе, когда домашним худо. Тем более, сынишке. Николай Павлович назвал своего первенца Павлом в честь отца, как и отец нарёк его в честь своего батюшки, чтоб связь родства, времён и поколений, не пресеклась, была нерасторжимою из века в век.

Так неужели эта связь прервётся?

Взяв Павлика на руки, Игнатьев не отдавал его няньке до самого позднего часа, когда сынишка задремал, и его уложили в кроватку.

«Боже правый, буди воля Твоя и на мне, и на сыне моём, — молитвенно шептал Николай Павлович. — Не оставь нас, спаси и помилуй».

Ничто так быстро не овладевает родительским сердцем, как страх за жизнь своих детей! На первом месте он, этот извечный допотопный ужас смерти. За ним стоят и голод, и любовь, и всё на свете.

Поутру Николай Павлович молился в церкви и весь день не покидал посольства, то и дело заглядывая в детскую. Павлуше вроде полегчало: жар прошел, кашель уменьшился; но стоять малыш не мог — просился на руки. Ел с аппетитом, но его сильно тошнило, и он плакал, как взрослый, сильно напуганный рвотой. Иногда он хватался руками за голову и начинал сучить ножками, словно их прижигали железом.

— Сглазили мальчонку! — сетовал камердинер Дмитрий Скачков, сильно привязавшийся к Павлику за последние месяцы. Можно сказать, с того момента, как тот научился ходить. Он любил подкидывать его, хохочущего от испуга и восторга, «к самому солнышку», и крепко прижимать к себе, когда тот обнимал его за шею. — Как есть сглазили.

Шли дни, а состояние Павлика не улучшалось.

— Ты моя радость, ты моя умница, — Екатерина Леонидовна ласково гладила сына, а по лицу её текли и текли слёзы.

Если пять дней назад она была расстроена его болезнью, то теперь она была ею подавлена.

Николай Павлович, как мог, оберегал её от лишних треволнений.

— Всё будет хорошо. Крепись, дружочек.

Она, конечно же, крепилась, и, смаргивая слёзы, причитала.

— Это мне в наказание, да! Я так постыдно радовалось своему успеху, так безумно была счастлива, когда меня избрали «королевой», так грешно тщеславилась, осыпанная пышными цветами, млела от рукоплесканий, что Господь, наверное, решил меня окоротить, унять мою гордыню, отрезвить болезнью сына.

— Кого Господь любит, того и наказывает, — тяжело вздыхал Игнатьев, глядя на жену, на которую больно было смотреть. Вечером он неожиданно вспомнил, как вскорости после венчания, в одну из белых июньских ночей, жена первой предложила ему обменяться нательными крестиками.

— Теперь ты мой, а я твоя, — сказала она радостно, когда они произвели «обмен» и долго потом, страстно целовались.

Теперь они плачут и молятся.

Сердце маялось в страхе и трепете: неужели всё? Ребёнка не спасти? И нет таких врачей, и нет таких лекарств, а главное, что нет таких молитв, чтоб отступил недуг, чтоб сохранить их первенца для них, его родителей, для их земного счастья?..

Нет ответа на эти вопросы.

Молчит икона Богородицы, подаренная матерью на свадьбу, молчит Спаситель, строго смотрит Николай Угодник; не утешает Евангелие, раскрытое наугад, молчат стены просторной квартиры. Всё молчит, только сердце мятётся и стонет.

На душе было пусто, темно и тревожно, и, быть может, так же одиноко, как в голой степи зимней ночью.

За окном лил дождь, под утро помёл снег, летевший по косой.

Надсадно, хрипло, заполошно каркали вороны.

На улице было ненастно и слякотно, словно зима проворонила солнце и теперь уныло взирала на лужи с тающим в них снегом.

Если в разгар болезни Павлик кричал так, что посинел от крика, то теперь он плакал-жаловался так, что все вокруг него глотали слёзы. Он уже не в силах был сидеть, валился набок и закатывал глаза.

Жар не проходил, а тельце коченело.

Вновь и вновь посылали за доктором.

Ростислав Филиппович, чьё лицо за эти дни заметно посерело, приобрело угрюмо-виноватый вид и заметно осунулось, долго смотрел в угол комнаты, затем переводил глаза на Николая Павловича, как бы ища его поддержки, и хлипким, жалким голосом произносил, что он «не Господь Бог», и сделать ничего не может.

— Я исчерпал запасы своих знаний. Если это инфлюэнца, то современная медицина, — он не договаривал и безнадёжно разводил руками.

— Сделайте же что-нибудь! — заламывала руки Екатерина Леонидовна, и на её лице, искажённом гримасой отчаяния, был написан панический ужас.