Ключи от Стамбула

В субботу отец Антонин крестил маленького Леонида. Записали и провозгласили преемником деда Павла Николаевича Игнатьева, тётушку Марию (настоятельницу Тверского женского монастыря) и Екатерину Матвеевну Толстую (сестру Анны Матвеевны) – никто не остался в обиде. Павла Николаевича замещал первый секретарь посольства Кериани. Присутствовали только сотрудники: члены миссии и драгоманы.

Леонид вёл себя хорошо и даже не пискнул, только тельцем был худ и выглядел слабым. Акушерка сказала, что по складкам кожи его очень заметно, что он в последние два месяца (после кончины Павла) истощал в материнской утробе. Оттого и жёлт донельзя. Екатерина Леонидовна была в отчаянии: она кормила Леонида часто, а он плохо набирал в весе.

– Зачем ты его кормишь столь усердно? Иной день каждый час? – недоумевал Игнатьев, видя чрезмерные старания жены и её излишнюю, как он считал, заботу о малютке. – Лишнее он всё равно срыгнёт, да и живот может сорвать. Понос начнётся.

То же самое говорила нянюшка, пытаясь урезонить Екатерину Леонидовну. Пробуя сцеженное молоко, она не могла нахвалиться его вкусом.

– Молоко лучше несравненно, нежели у петербургской кормилицы Павла.

Все находили, что у Леонида большие и красивые глаза – от матери, а вот нос – явно отцовский, «утиный».

После обряда крещения секретарь Стааль, ещё недавно бывший дипкурьером и в короткое время, подобно драгоману Ону, ставший надёжнейшим помощником Игнатьева, сообщил Николаю Павловичу, что поляки снова поднимают головы.

– Ляхи вовсю интригуют, кучкуются, чего-то выжидают.

Глава V

Второго июня, в день четырёхлетия свадьбы, Игнатьев подарил жене арабскую лошадь, которую Екатерина Леонидовна сочла излишне смирной.

– Пока ты кормишь, лучше ездить на такой, – заботливо сказал Николай Павлович. – Потом, даст Бог, прикупим резвую.

– Ты прав, – ответила Екатерина Леонидовна, поблагодарив его за чудесный «презент», о котором мечтала с зимы. – У меня теперь одна мысль, одна забота – сберечь молоко и хорошенько выкормить Лёню.

В тот день, когда они приехали в Буюкдере семейно, она в первый раз побыла на могилке Павла и отлично справилась с собой: не разрыдалась, не упала в обморок, хотя и слёз, конечно, не скрывала. На следующее утро Игнатьев нашёл её в саду, на верхней террасе, перед склепом. Она сидела на скамейке и кормила Леонида. Кормила и ласкала живого, а думала об отошедшем, глядя на его могилку. Вскоре верхняя терраса посольского сада стала местом их любимых семейных прогулок.

«Вот, – умилённо подумал Николай Павлович, – сюжет живописной картины или же стихотворения».

Найдя Катю перед склепом, он вначале побоялся, что подобное соседство слишком возбудит её чувствительность, но она, тихонечко поплакав, улыбнулась.

– Теперь, – заверила его Екатерина Леонидовна, – когда я снова чувствую себя счастливой матерью, вид могилки меня утешает.

Спустя три недели русский священный Синод произвёл своеобразную «рокировку». Настоятель посольских церквей в Буюкдере и в Пере, архимандрит Антонин (Капустин), был направлен в Иерусалим главой тамошней Духовной миссии, а её бывший пастырь отец Леонид (Кавелин), занял его место.

Высокий, статный, с красивой большой бородой, он вызвал у Николая Павловича двойственное чувство: уважения, как к бывшему военному, и неприятия, как к человеку вздорному.

Недели через две, в первой декаде августа, когда солнце палило до четырёх часов пополудни самым нещадным образом, а море, как всегда в такую пору, сверкало, зыбилось, играло блёстким светом, из отпуска вернулся секретарь Стааль – окрепший и повеселевший. На нём были модные светлые брюки и белоснежная фасонная сорочка. Первым делом он спросил, нет ли холеры в Константинополе?

– Газеты писали, что болезнь свирепствует в Мекке, Египте и в Александрии. А как дела обстоят здесь?

– Медицинский совет решил оставить карантин для судов из Египта и Сирии, – ответил на его вопрос Николай Павлович, сам теперь носивший лёгкое штатское платье. – Карантин для судов, идущих из Босфора, уже снят. Живём, как жили, только пока не купаемся.

– Понятно, – ответил Стааль и тут же задался вопросом. – А какова здесь политическая атмосфера?

– Политическая? – несколько задумался Игнатьев. – Можно сказать, предгрозовая. Пока меня берегут, потому что я изрядно огрызаюсь, но рано или поздно и мне шею свернут придворные угодники. Благотворители поляков уже давно на меня скалят зубы, ибо я ляхов отсюда крепко доезжаю. Помимо этого, до меня дошли слухи, что все мои стамбульские коллеги будут вскоре сменены.

– Что, и сэра Бульвера отправят восвояси? – не поверил секретарь, будучи твёрдо уверенным в том, что этот умный, ловкий дипломат ещё не скоро покинет свой пост.

– Можете себе представить. Сэра Бульвера заменят молодым лордом Лайонсом. Но, может быть, и кем-нибудь другим. Так что и английский, и французский, и даже австрийский мой товарищ будут сменены.

– Едва ли мы выиграем, – засомневался Стааль, услышав эту новость.

– Во всяком случае, придётся новые знакомства заводить, устанавливать новые связи.

– Обидно.