Ключи от Стамбула

А погода разгулялась, как весной. Солнце светило по-летнему, воздух прогрелся, подул ласковый ветер. В день, когда Николай Павлович положил сынишку в гробик, небо было яснее обычного, и ему сразу же подумалось: «Небо радостно встречает нашего Ангела».

Покойного Павлика сфотографировали – снимок удался, а кудрявые локоны (его обстригли ранее для ледяных примочек) Екатерина Леонидовна спрятала под образа. Крестик первенца надела на себя.

Глядя на неё в эти минуты, Игнатьев с горестным сердцем признавался самому себе, что, если бы можно было полюбить Катю более, нежели он её любит, то, конечно, чувство его к ней, в это горчайшее из испытаний, удесятерилось бы.

На следующий день, в субботу, он свёз своего малютку в Буюкдере на пароходе и оставил его в церкви, заказав в городе маленький склеп, где должны были находиться останки его первенца.

Все сослуживцы, все чины посольства, духовенство и дипломатический корпус показали ему живейшее участие. Чиновники миссии несли гроб до пристани и потом снова в Буюкдере, до летней резиденции и устроенной в ней церкви.

На константинопольском берегу похоронную процессию ожидало греческое духовенство и мальчики духовных школ – в белых одеждах, с ветвями персидской сирени в руках.

В Буюкдере гробик открыли. Николай Павлович ещё несколько раз поцеловал ручки и лобик своего первенца, отметив про себя, что он ничуть не изменился.

Тёща Анна Матвеевна была на отпевании, а потом оставалась с Катею, которая лишилась чувств.

Игнатьев подхватил жену на руки и сопровождаемый горестно причитающей Анной Матвеевной, не столько помогавшей ему, сколько мешавшей, быстро отнёс в гостиную и оставил на попечении доктора, сказавшего, что обморок – своеобразная защита организма и что защита эта благодатна.

Слова доктора придали ему сил, и он немного успокоился, так как боялся, что глаза его любимой Катеньки, такие ласковые, светлые, родные, навеки потемнеют, вберут в себя провальный цвет могилы с её холодной жуткой немотой.

Смерть сына стала для Николая Павловича ужасным потрясением, а что творилось в душе его беременной жены, одному Богу известно.

После похорон он долго не мог найти себе место, всё кружил и кружил по кабинету, словно в его челюсть врезался кулак молотобойца с зажатой в нём свинчаткой. Нет, он не лязгнул зубами, не мотнул головой и не скрутил винтом ноги, хряснувшись лопатками о землю, но в глазах его теперь стоял туман, стелился дым сельской избы, топившейся по-чёрному. Дым смрадный, горестно-удушливый, как над коптильней или смолокурней. В голове, раскалывавшейся от боли, никак не укладывалось, что его Павлуши больше нет. Он понимал, что покойников в доме не держат, их надо предавать земле, но сердце не смирялось с тем, что у людей вошло в обычай.

Уха, кутья, кисель из сухофруктов.

Мысли стали рваными, чужими.

Он никак не мог додумать ни одной из них. И это его тоже убивало, заставляло сомневаться в своих силах. Всё чаще и чаще он задавался трудными, упрямыми вопросами: сумеет ли он изменить обстоятельства в свою пользу? Получится ли у него теперь, после такого горя, нарушить сложившееся в Турции равновесие действующих внутри неё общественных и политических сил? Способен ли он, пришибленный потерей сына, найти форму взаимодействия с этими структурами, чтобы содержание будущих реформ султана, о которых неустанно говорят на всех константинопольских углах, всемерно содействовало интересам российской империи? Затратив уйму средств и собственной энергии, добьётся ли он нужной ему кульминации, позволит ли она осуществить всё то, что хочется, просто не терпится, сделать?

Размышляя таким образом, задавая себе трудные вопросы и не находя на них ответа, он ощущал себя тщедушным лилипутом, вознамерившимся в одиночку сдвинуть с места товарный вагон, доверху нагруженный щебёнкой.

Но даже и сдвинь он его на пол-локтя, важно ведь не действие, а значение происходящего, наглядный результат, ярко окрашенный в розовый цвет.

Мысли ходили по кругу и круг этот всё время расширялся, как расширялся круг его дипломатических забот.

А в доме после похорон долго пахло уксусом и мятой.

Глава X

Все члены русского посольства и главы иностранных миссий выразили Игнатьеву свои соболезнования в связи с постигшим его горем. Первым нанёс визит прусский посол Брасье де Сен-Симон Валлад (Мария-Иосиф, граф). Это был опытный известный дипломат весьма преклонных лет, но выглядел он браво. Может, только чуточку сутулился. Уже по одному тону сказанных им утешительных фраз можно было догадаться, что знание дипломатического этикета и чувство внутреннего такта завидно сочетаются в его душе с сердечностью христианина. Пытаясь отвлечь Игнатьева от его горестных мыслей, Брасье де Сен-Симон сказал, что в Турции зима очень короткая, весна обычно жаркая, и осталось, в сущности, не так уж много времени до тех счастливых дней, когда послы разъедутся по загородным дачам.

– Жду не дождусь переезда.