Ключи к полуночи

— Дорогой Том, я имел в виду не Лизу! Не вашу дочь. Конечно, нет! За кого вы меня принимаете? Я же не чудовище какое-нибудь. Она мне тоже не безразлична. Она мне почти как родной ребенок. Любимое дитя... Другое дело — Хантер. В нужный момент его надо будет убрать. И этот момент скоро наступит.

Шелгрин лихорадочно искал, как бы поставить этого толстяка в невыгодное положение.

— Все, что случилось, — ваша вина. Вам следовало его убить, как только вы узнали, что он собирается в Киото.

Петерсона не смутило это обвинение.

— Мы не знали, что он собирается туда, пока он не оказался там. Мы не следили за ним. Не было причин. Много воды утекло с тех пор, как он расследовал исчезновение Лизы. Мы даже не были уверены, узнает ли он ее. И мы рассчитывали, что она будет держать его на расстоянии, — как она и была запрограммирована.

— Что мы будем делать с ней, после того как устраним Хантера? — спросил сенатор.

Петерсон переместил свое грузное тело в поисках более удобного положения, что всегда исключали его толстые ляжки, огромный зад и внушительный живот. Пружины сиденья жалобно заскрипели.

— Конечно, она больше не может жить как Джоанна Ранд. С этой жизнью она покончила. Мы полагаем, что самым лучшим для нее будет отослать ее домой.

Эти три последних слова спустили с цепи страх, который жил в Томе Шелгрине. "Отослать ее домой, отослать ее домой, отослать ее домой, отослать ее домой". В его голове эта фраза звучала снова и снова, как ритмичный шум работающей машины. Это была та же самая угроза, которую он использовал, чтобы получить преимущество перед шофером желтого "Шевроле". И теперь от этого совершенно неожиданного и жуткого поворота событий он почувствовал слабость и головокружение.

Он притворился, что не понимает толстяка.

— Отослать ее обратно в Иллинойс?

Петерсон пристально посмотрел на него.

— Дорогой Том, вы же знаете, что я не это имел в виду.

— Но это для нее дом, — сказал Шелгрин. — Иллинойс или, возможно, Вашингтон. — Он отвел глаза от толстяка, посмотрел вниз на фотографию, а затем за окно в дождливую ночь. — То место, куда вы хотите ее отослать... это ваш дом и мой, но не ее...

— В Японии ей тоже не место.

Сенатор ничего не сказал.

— Мы отошлем ее домой, — произнес Петерсон.

— Нет.

— Это самый лучший вариант.

— Нет.

— О ней будут хорошо заботиться.

— Нет.

— Дома, дорогой Том, у нее будет все самое лучшее.

— Бред.

— Там она будет счастлива.

— Нет, нет, нет! — Шелгрин почувствовал, как кровь приливает к его лицу. Его уши стали пунцовыми. Он уронил фотографию, его правая рука судорожно сжимала фонарик, а левая была сжата в кулак. — Этот же чертов аргумент вы приводили и на Ямайке много лет назад. И тогда мы договорились — раз и навсегда. Я не позволю вам отослать ее домой. Забудьте от этом. Все. Конец дискуссии.

— Но почему вы так против этого? — спросил Петерсон. Он был слегка удивлен.

— Тогда я буду всецело у вас в руках.

— Дорогой Том, да вы и так у нас в руках, независимо от того, где находится ваша дочь. Вы знаете это. Япония, Таиланд, Греция, Бразилия, Россия. Где бы она ни находилась, мы можем сломить ее, сокрушить или использовать так, как пожелаем, поэтому вы — у нас в руках.

— Если вы отошлете ее домой, я ни черта не буду делать для вас, никогда в жизни. Понимаете?

— Дорогой Том, почему вы хотите все повернуть так, что мы будем вынуждены держать вашу дочь как заложницу, чтобы быть уверенными, что вы будете сотрудничать с нами?

— Это смешно, — неуверенно произнес Шелгрин. — Не стоит вам так поступать.

— Ага, но мы так сделаем. Но нам придется так сделать. Для нас это вполне приемлемо. А что здесь такого? Разве вы и я не в одной команде? Разве вы и я играем не в одни ворота?

Шелгрин выключил фонарик и стал смотреть на пробегающие за окном темные окрестности. Ему было неловко. Как бы ему хотелось, чтобы в машине было еще темнее, чтобы этот толстяк совсем не мог видеть его лица.

— Разве мы не в одной команде? — повторил Петерсон свой вопрос.

Даже в тусклом свете извне сенатор мог разглядеть, что толстяк улыбается. Скорее ухмыляется, чем улыбается. Отличные белые зубы. Они кажутся очень острыми. Это был голодный оскал.

Шелгрин прочистил горло.

— Это как-то... отослать ее домой... Ну, это же совершенно чуждый для нее образ жизни. Она родилась и выросла в Америке. Она привыкла пользоваться определенными... свободами.

— Дома она была бы свободна, — сказал Петерсон. — У нее была бы очень высокая степень свободы, со всеми вытекающими отсюда привилегиями.

— Ни одна из которых не может сравниться с тем, что она может иметь здесь.

— Дома все пойдет к лучшему.

— Да? А когда вы там были в последний раз?

— Но я в курсе всех событий. Я знаю обо всем от надежных людей.

— Нет, — сказал Шелгрин. Он был непреклонен. — Она не сможет адаптироваться. Нам придется переселить ее куда-нибудь в другое место. Это окончательное решение.