Ключ от рая

— Неправда! Тот, кто так говорит, полон зависти… да, зависти и злобы! Таким никто у нас не верит!

— Он просто человек, вот что я помню… — задумчиво проговорил мужчина со шрамом. — Он никого не обидел, никогда.

— А теперь умирает… Говорят, ему ищут какое-то особое лекарство? Такое, какое только у шаха, может, есть… Но шах не любит его. Рассказывают, что он сказал: «Как, эта туркменская птичка еще не сдохла?!»

— Не врут ли? Даже гызылбаши не смеют порочить его, не хотят ссориться с нами… А он умирает. И мы ничего не можем сделать…

Угрюмое молчание наступило у костра. Это было братское молчание, и невольная жалость и сочувствие к ним шевельнулись в душе Багтыяр-бега — и еще зависть… Да, они на своей земле, они одно оплакивают, свое, — а он?.. Они провожают в свою высокую память, в свои легенды и предания большого, родного им человека, — а он, Баг-тыяр? Что, кроме козней и склок ханского или даже шахского двора, ждет его среди чужих людей, среди чужих душ? Что-то тебе делать надо, Багтыяр, как-то возвращаться к родному…

— Все бы отдал, чтоб найти то лекарство… — человек со шрамом неотрывно смотрел в огонь костра, говорил медленно. — Весь скот свой, пожитки… кибитку бы продал. В долги бы залез. Внаймы пошел. Вай!.. как мальчишка, жизнь бы отдал!

— Да такого лекарства, наверное, и на свете-то нет…

«Что ж ты, Багтыяр, молчишь? Помоги им. Все в твоих руках — помоги… Или тебе дороже, нужней еще одна торжествующая ухмылка Рахими-хана?»

— Такое лекарство есть. И жизнь за него отдавать не надо… — Под недоумевающими взглядами попутчиков Багтыяр-бег полез рукой к себе за пазуху, в кармашек под мышкой, достал коробочку и положил ее на старенький килим, служивший им дастарханом. — Вот. Правда, его немного. По на первое время хватит…

Долгое — очень долгое, показалось Багтыяр-бегу, — молчание прервал кочевник-скотовод:

— Ты не смеешься над нами, иноплеменник?! Ты хорошо подумал?.. Вот этой руки боятся все нары в нашей округе…

— А разве я похож на человека, который может шутить этим? — Багтыяр-бег твердо, чуть холодновато поглядел ему в глаза. Силу своего взгляда он знал тоже. — Я вас не обманываю, добрые люди. И затем и еду туда. Затем и спешу.

Растерянность и удивление на глазах сменились в них пока еще недоверчивой, но радостью:

— Добрый человек, да откуда ты?!

— Это лекарство… оно же очень редкое, да?

— Неужто поможет?!

Багтыяр-бег переждал первые беспорядочные вопросы и восклицания, сказал:

— Не спрашивайте меня ни о чем. Чем меньше об этом будет знать людей, тем лучше… для вашего же му-камчи лучше. Не знаю, сильно ли оно поможет ему. Знаю только, что лекарство в этой коробочке — то самое… Вот все, что могу я вам сказать. Верьте, я неравнодушен к вашей беде. Мой народ тоже терял своих больших людей…

При последних словах кочевник, не отрывавший от него глаз, загоравшихся то надеждой, то недоверчивостью и даже враждой, встал:

— Если так, иноземец, то время дорого. Сидеть здесь теперь, когда… Ты готов ехать сейчас?

— Согласен с тобой. Времени мало.

— Тогда седлаем. Утром мы должны быть там…

19

И еще неделю дало Годжуку Мергену небо. Неделю раздумий, высоких, в свою бесконечность уходящих небес и какого-то порой полусна — зыбкого, будто покачивающего старого и усталого мукамчи на своих волнах… Или в колыбели своей под родной ему тихий посвист степного кочующего ветра.

Иногда Айпарча с соседями ненадолго допускали к нему тех, с кем был он дружен особенно давно и крепко. Он говорил с ними мало, больше смотрел и слабо улыбался, радуясь за них, еще крепких, уверенных в своих движениях и в себе. И они уходили, запомнив навсегда, что провожал он их, прощался с ними именно с этой молчаливой слабой улыбкой.

Весна проходила, ночь выдалась душная. Все оклавы, все метки на них были пересчитаны, перебраны памятью. Все Салланчак-мукамы спеты. Весна проходила, наступила глухая беззвездная ночь, и он почему-то знал, что ночь эта — последняя… С берегов Лебаба простерлась она до седого Хазара и дальше, поглотив собою мирные аулы и стойбища, людей и стада, текучие пески и кремнистые вершины, — поглотила и усыпила без сновидений, без единого шороха. Один он не спал, ибо последней была эта ночь. Он тонул в ней, он лежал на ее дне и слушал, но она ничего не говорила ему, ничего не было в ней, кроме безмолвного обещания, что другой ночи не будет…

Он попытался вспомнить еще что-нибудь, но все уже было перебрано и словно уложено на дно глубокого чувала, приготовленного к дороге. Он попытался было представить, что будет после него, как люди будут вставать с каждым восходом солнца и продолжать свою вековечную работу, встречать свои праздники и бедствия, — и представил, но это ничего не дало ему, не вызвало даже зависти к ним; одно только сожаленье… и жалость к ним шевельнулись в его душе. И тогда окончательно понял, что сделал он тут все, что уж собран и готов, все готово в нем и собрано в ту неразъединимую с тьмой земли дорогу, которой не будет конца… И ждал он лишь солнца.