Ключ от двери

Между тем Хэнсфорд и Керкби затеяли ссору. Хэнсфорд был здоровенный темноволосый южанин, всезнайка, который в девятнадцать лет уже был на полпути между зеленой юностью и уравновешенной зрелостью. Верхняя губа у него все время кривилась, и это казалось скорее моральным, чем физическим, недостатком, словно под­черкивало неожиданную смену настроений. Когда Хэнсфорд бывал весел и добродушен, вокруг него собирались все, кто оказывался в столовой, зная, что предстоит потеха; но когда он бывал мрачным и раздражительным, то зара­жал своим дурным настроением всю казарму, рискуя об­ратить общее раздражение против самого себя. За это Хэнсфорда особенно не любили. И вот теперь, почти го­лый, обернув лишь вокруг бедер полотенце, он стоял в воинственной позе, держа в руках мыло и белье. Он уже собирался выйти, но вдруг его любопытное ухо уловило, как Пит Керкби сказал кому-то, что он вовсе и не был призван, а пошел добровольцем. Хэнсфорд, покрепче за­тянув полотенце на бедрах, немедленно высказал сомнение на этот счет, причем на лице у него появилось такое не­доверчивое и подозрительное выражение, что оно само по себе было уже оскорбительным для того, с кем он разгова­ривал.

— Да брось, никакой ты не доброволец, — протянул он таким тоном, что было ясно: он никогда не поверит этой глупости. — Соври лучше еще что-нибудь.

— А все-таки я пошел добровольцем, — спокойно ото­звался Керкби.

Брайн потянулся за жестянкой с табаком, чтобы скру­тить папироску. Вкусы его менялись в зависимости от на­строения и часто от возможностей: он пробовал курить трубку, черные китайские сигареты, готовые или собствен­ной набивки, и всякий раз это означало, что он спокоен или возбужден, рассердился на кого-нибудь или просто разбогател. Недоверчиво искривленная верхняя губа Хэнс­форда скривилась еще больше.

— Кончай трепаться, брехун паршивый!

— Заткнись! — крикнул Брайн. — Не твое дело, добро­вольцем он пошел или нет.

Керкби был его старый друг, еще по Рэдфорду, с тех времен, когда оба они пятнадцатилетними мальчишками работали на картонажной фабрике. Низенький, плотный, крепкий, как ослик, Керкби все больше помалкивал, хотя время от времени вдруг обнаруживал чувство юмора, осо­бенно когда Брайн еще там, на фабрике, пытался внушить ему свои политические взгляды. На фабрике они ра­ботали вместе, таскали с грузовиков к чанам мешки с су­хим клейстером и квасцами или же загружали тележки в мокрым, только что изготовленным картоном в жаркую сушилку.

— Я пошел добровольцем, потому что мне там надоело, сыт был по горло, — терпеливо объяснил Керкби.

Но Брайн знал, что не так нужно спорить с Хэнсфордом, который тут же ответил:

— А вот мне бы там никогда не надоело.

— Не беспокойся, — сказал Керкби. — Я отсюда вы­берусь вместе с тобой, потому что завербовался только на время «чрезвычайного положения». А иначе меня бы все равно призвали.

Брайн пускал клубы табачного дыма, присев на койку у выстроенных в ряд сверкающих сапог, и слушал, как глухо и мягко разбивается о берег волна и как дождь сту­чит по крыше — звуки эти словно отбивали секунды смертельной скуки между дежурствами. Молодой малаец Че-Дин начищал сапоги до блеска. Можно было подумать, что это составляет предмет его особой гордости — два ряда сверкающих сапог, вытянувшихся по казарме, но Брайну казалось иногда, что малаец ненавидит всю эту мерзость еще больше, чем он сам, а уж это что-нибудь да значило. Че-Дин был маленький, изящный и хрупкий, на работу он часто приходил в сари и мягкой фетровой шляпе. Однажды он показал им дерево, возле которого японцы расстреляли малайцев и китайцев, и тогда Брайн спросил его, кого он предпочел бы в Малайе — японцев или англичан. Че-Дин пожал плечами и ответил: «Какая разница? И те и другие заставляют нас работать почти бесплатно». А этот псих Хэнсфорд пришел в ярость и тут же швырнул в малайца сапогом, угодив ему прямо в плечо; слезы стыда навернулись на глаза Че-Дина, и он исчез из казармы на целых три дня. «Я не хотел в него попасть», — оправды­вался Хэнсфорд перед соседями, которые ругали его и за меткость и за отсутствие выдержки.

— Выходит, ты получил даже больше, чем просил, когда тебя отправили в этот поганый свинарник? — Хэнсфорд уселся на койку, словно собирался спорить весь вечер, хотя Керкби теперь мечтал только об одном — снова приняться за ковбойский роман, который читал до этого. И все же самому Керкби тоже иногда доставляло удоволь­ствие, когда с ним ссорились.

— А мне тут неплохо. Я бы никогда не побывал в этой стране, если бы не пошел в армию, верно ведь?

Хэнсфорд потер зад.

— Ну, я мог бы придумать получше способ поглядеть на мир, а то загнали, как скотину, на военный транспорт.

— И я тоже, дружище. Да денег на это не заработал.

— Ну, если так, ты правильно поступил, — сказал Хэнсфорд высокомерно и снисходительно, давая понять, что он одержал верх. — Двадцать один год службы будет тебе в самый раз.

Керкби усмехнулся.

— Ты что, думаешь, я спятил? — он безуспешно пы­тался скрыть под усмешкой свое раздражение. — Три года службы — невелика беда.